— Тогда почему ты морочишь ей голову? Почему не оставишь ее в покое? Сидит себе в этом своем монастыре, ну и пусть сидит…
— Но ведь у нее же там нет душевного покоя. Если бы ты знал, что с нею происходит!
— Я считаю, что Ариадна никогда и нигде не будет знать покоя.
— Детьми занимается. И в Париже ими занималась!.. Но ведь не в этом дело. Она страшно мучается.
— Оставь ее. Ты не способен избавить ее от этих мучений. За все двадцать три года, что мы ее знаем, ты не помог ей ни вот столько. Прошло почти четверть века. Ведь она уже старая женщина.
— О боже, Эдгар, что ты говоришь! Старая женщина…
— Произнеси это про себя: старая женщина.
— Значит, если она старая женщина, то и должна мучиться в одиночестве?
— Но ведь не женишься же ты на ней? — И Эдгар испытующе взглянул на Януша.
— Если бы она захотела… — И Януш вдруг смешался. — Ведь и я тоже мучаюсь.
— Не говори, и так вижу. Только мне кажется, что это не очень-то поможет.
— Я мучился и тогда, когда была жива Зося.
— Я знал об этом.
— И ничего мне не сказал…
— Тогда, в филармонии, когда Эльжбета пела «Шехерезаду», помню, как вы спустились в гардероб, а мы шли на раут к Ремеям.
— Ну и что?
— Как-то вы нехорошо выглядели. Я еще подумал: бедная Зося.
— О!
— Не сердись, я просто так подумал…
— Гелены с тобой не было.
— Гелена слушала эти песни… по радио. Хотя тогда уже не слушала. Не хотела слушать.
— Как все скверно складывается. Но знаешь, ведь я не одинок, я мог бы даже жениться. Только она не хочет.
— А, знаю. Мне говорили в Варшаве. Не то Оля, не то Марыся. Она, кажется, племянница Янека Вевюрского?
— Племянница его жены.
— Знаю, знаю, Та, что из Парижа. И она любит тебя?
— Я ее не спрашивал.
— А что с Вевюрским?
— Сидит! Получил восемь лет. Сидит во Вронках>{9}.
— Ах, да, мне об этом говорили, еще когда ты был в Испании. Но меня это не интересует.
— Тебя не интересуют дела твоих приятелей?
— Да, не интересуют. В этом смысле…
— Один только Алек уговаривает меня жениться.
— Алек бунтарь.
— Он слишком слаб, чтобы бунтовать. Но как они его ужасно воспитывают! Особенно Марыся и этот старый поверенный. Воспитывают так, будто он Зыгмунт Красинский>{10}…
— Ну что ж, он наследник огромного состояния.
— Ты же прекрасно знаешь, что теперь значат состояния. Notre siècle instable…[3]
— Так вот, возвращаясь к Ариадне. Чего ты от нее хочешь?
— Если говорить откровенно, так это она от меня хочет…
Неожиданно разговор их прервал какой-то молодой человек, дурно изъяснявшийся по-французски. Оказалось, что это журналист из «Corriere della Sera», который, узнав о том, что Эдгар в Риме, захотел взять интервью у известного композитора. Нечаянно журналист проговорился, что интервью это поручило ему взять польское посольство. Он совсем не был знаком с творчеством «прославленного композитора», проявил полнейшее невежество в области музыкальных связей между двумя странами, не знал даже о существовании сестры Эдгара, известной на обоих полушариях Элизабет Шиллер, хотя она бывала и в Риме и не раз пела в «Ла Скала». Януш с досадой и удивлением заметил, что бесцеремонное появление журналиста доставило Эдгару удовольствие. Он угощал молодого человека сигаретами и десертом и был с этим субъектом куда любезнее, нежели тот с ним. Журналист задал несколько пошлейших вопросов, записал в блокнот ответы, а когда Эдгар принялся несколько подробнее излагать особенности польской музыкальной педагогики, быстро прервал его. Януш удивленно вскинул брови. Но развязный малый уже улетучился — так же мгновенно, как и появился.