Пустые Лонки, 15/IV 1943 г.
Моя дорогая Паулинка!
Вот уже, наверно, лет тридцать я не черкнула ни слова тебе, моей самой лучшей подруге. Мы виделись с тобой — то часто, то редко, но я не испытывала потребности писать тебе, как, бывало, писала из Молинцов. Времена такие были, что не испытывалось потребности писать.
И сейчас, пожалуй, не та минута, чтобы считать перо, этого ненадежного посредника, достойным выразителем наших чувств. Опасаюсь даже, что для тебя, всегда такой рассудительной, будет неожиданностью, что я в это опасное и сложное время сажусь за письмо. Я совсем одна в заброшенной усадьбе, и, хотя думаю, что недолго задержусь здесь, этот пустырь мне опротивел и не дает покоя сознание невыполненного долга. И уж не к кому мне обратиться со своими раздумьями, некому рассказать о себе. Михася, моя всегдашняя наперсница, покинула меня несколько лет назад, а из детей у меня никого уже не осталось. Дочь Михаси вдруг стала мне далека и безразлична, хотя я сознаю и свою вину в том, что мы ей выбрали мужа, которого она не любила. Вот и осталась у меня только ты одна, но, наверно, за эти долгие годы равнодушна стала к моим делам. К тебе одной могу я обратиться с тем, что у меня на сердце, только ты одна, моя подруга и ровесница, может, меня поймешь. А может, даже немножко пожалеешь. Ибо ко всему прочему человек так устроен, что нуждается в сочувствии, в этом легчайшем и ни к чему не обязывающем sentiment[74], выказать которое довольно легко и ни к чему не обязывает.
Все, что я имела, поглощено могилой, а то, что осталось, чуждо мне и заслонено такими чувствами, которых я и сама понять не могу. Я никогда не думала, что во мне найдется такая сила обиды и ожесточения, такая жажда разрушения, прямо-таки жажда мести. Подавляю в себе эти чувства, но они вновь поднимаются, они сильнее меня. Сейчас, с наступлением весны, я наблюдаю за работами в поле, немцы требуют этого от меня, и я просто удивляюсь, как у меня еще хватает сил надеть шляпу (ту извечную, соломенную) и перчатки и идти в поле, где пашут или где идет прополка какого-то нового растения, привезенного с востока. Немцы велят его сажать, оно будто бы заменит им гуттаперчу. Все, что происходит вовне, кажется мне сплошным кошмаром, и если еще не совсем потеряно душевное равновесие, столь необходимое сегодня, то, право же, все время находишься в состоянии, близком к безумию.