— Дорогой, — снова повторил Януш.
И вдруг ржавые дубы, словно по воле волшебного заклятья из «Тысячи и одной ночи», превратились в зеленые, весенние. И Януш, уже давно шагавший по лесу, рассердился: «Почему, черт побери, я не вижу этой Маньковки?» И лишь когда дубрава поредела и Мышинский, выйдя на опушку, увидел среди леса широкую котловину, где дымили хаты Люцины, он заметил, что его окружает осенний пейзаж.
Бабы остановились у изваяния Мадонны на перекрестке и делали ему знаки, чтобы он обошел деревню. Одна из них пошла межой к лесу, лежавшему за деревней, а другая своим легким, цыганским шагом направилась к дому, из трубы которого подымался высокий, кудрявящийся столб дыма.
Младшая миновала дворы и за деревней тоже свернула к лесу. Пуща была здесь не такая старая, и деревья росли плотнее.
Когда Мышинский ступил под сень листвы, лес показался ему таинственным. Попросту он отдавал себе отчет в том, что постепенно приближается к месту расположения партизан. Однако шел по этим зарослям еще минут сорок пять; уже ни о чем не вспоминал и не раздумывал. Следил только, как бы не отстать от женщины, платок которой снова мелькал то здесь, то там между деревьями. Вперемежку с дубами тут росли сосны, попадались и высокие, старые, старше всего леса, липы.
«Нелепо, что она по-прежнему идет впереди меня, — подумал Януш. — Здесь мы могли бы идти уже вместе».
И вдруг ему захотелось — благо чувствовал себя молодым и свежим — пройтись вот так зеленым лесом с этой женщиной, шагать рука об руку, бездумно шутить и смеяться над чем попало. Одним словом, быть молодым. Мог бы даже и месяц посветить — как в цыганском романсе>{91}, — ведь нынче вдобавок ко всему еще и полнолуние…
На прощанье шаль с каймою
Ты на мне узлом стяни:
Как концы ее, с тобою
Мы сходились в эти дни…
Ему стало бесконечно жаль утраченной молодости и утраченной любви. Хоть он и подумал в утешенье себе, что не было у него ни настоящей молодости, ни настоящей любви… Ни с кем он не был так крепко связан, как концы шали на груди. Ядвига? Он не любил Ядвигу. Геленка пришла слишком поздно. Да, вне всяких сомнений, теперь он видел вполне отчетливо — или это только мнимая отчетливость — что так и не познал настоящей любви. А может, и иначе: не изведал любви счастливой. Это большая разница. Вечно все либо не удавалось, либо повисало в пустоте. В тот, единственный раз, когда Зося поцеловала его в губы, тотчас же после свадьбы, он ощутил какую-то особую тревогу. Но это уже никогда не возвращалось. Может, это вовсе и не было счастьем? А то, что было у него с Ариадной, погребено во прахе забвения, в пепле времени, в серой нынешней повседневности — он уже не помнил этого.