— Зато я не расположена, — гнусаво возмутилась она, — Третьи сутки без крошки во рту разыскиваю этих балбесов, а они даже не догадываются накормить!
— Сейчас, убив легкой закуской сосание в желудке я готов даже на это, — Дэв с добрым сопением соорудил четырехслойный бутерброд и дал даме укусить от сложного сочетания ржаного кислого хлеба, твердокопченой колбасы, настоящего швейцарского сыра, зелени, масла и каких-то приправ.
Я оглядел жующую пленницу. На этот раз она была одета в длинную плиссированную темно — коричневую юбку, в тон к ней была, видно, подобрана и кофта — немного светлее, в стиле мужской сорочки, с нагрудными кармашками и погончиками. Закатанные рукава обнажили незагорелые, тонкие с синими прожилками вен руки. Всклокоченная отбеленная химия делала лицо неприятным. Одежда и слегка размазанная косметика свидетельствовали о прошедших неустроенных сутках, не меньше. Багажем дама то ли не обзавелась, то ли он ждал ее где-то не здесь. Она вполне могла оставить его в любой из вокзальных автоматических камер хранения. В целом она выглядела естественно: невезучая малолетняя шлюшка, из тех, что голосуют на трассах, снимаются на вечерних улицах и танцевальных сборищах. Только глаза выдавали ее сейчас с головой. Ни у одной потаскухи не может быть такого острого, многоопытного взгляда. Взгляда существа, уже давно сделавшего ежесекундную игру своей натурой.
Она встретилась со мной взглядом и подмигнула, продолжая жевать слишком большой откушенный кусок. Она действительно тяжело провела это время и действительно было голодна. В этом она не играла.
— Чертовски вкусно, — изрекла она, справившись наконец о бутербродом, — В России такими теперь не угощают. Руки, конечно, вы мне не развяжете?
Дэв укоризненно покачал головой:
— Как можно! Я не устану от того, что накормлю тебя собственноручно. Будешь хорошо себя вести — дам даже кофе.
Татьяна усмехнулась:
— Ради кофе я буду паинькой. Какие у вас планы — насчет меня? Накормите, напоите, в баньке попарите — и в Интергал, на правеж? Или сами будете потрошить? Чего молчите?
— Да так, взвешиваем твои предложения. Простят ли нас, если притащим на блюде твою прелестную голову с отрезанными ушами, губами и носом.
— Точно, — вставил Дэв, с видом художника, кладущего решающие мазки на холст, мажущий второй бутерброд, — И глаза на другом, маленьком блюдечке. С каемочкой по цвету глаз.
— Во-во, и глаза на блюдечке. Да только не простят ведь. Да, Дэв?
— Угу, — промычал американец, давая даме укусить, — Как пить дать. После всего, что мы отчудили. Лихо оно горело!