— Марко! Марко! Молчи, бога побойся!.. Ой, беда! Неужели свекор… Пусть земля разверзнется и всех нас поглотит! Горе мне, до чего дожила! Ох, беда! Господи боже! Господи!
Раздался страшный голос Марко:
— Я твой господь!
И тупой сильный удар. Затем слабый вскрик теряющей сознание свекрови. Арса, несмотря на обуявший его страх, все же вертелся поблизости и время от времени заглядывал в комнату; было слышно, как он крикнул:
— Хозяин хозяйку убил!
Софка, понимая, что теперь уже некуда деваться, — исчезла последняя надежда на спасение, лежала почти в беспамятстве. Кровь прольет, все разнесет, а все же она будет его… Непонятный шум у двери ее комнаты сразу привел ее в чувство и заставил оцепенеть. У самого порога кто-то барахтался и пыхтел. Сомнений быть не могло — это был он! И не то что он куда-то пошел и случайно споткнулся у ее порога, он намеренно направился сюда, но потом вдруг осознал, что делает, — и ужас сковал его. Не было сил открыть дверь и войти к ней, и он упал на пороге. А из горницы, где ничком лежала свекровь с окровавленной головой, все еще неслись причитания, тихие, безнадежные, жалобные:
— Ох, беда! Горе мое! Ох, матушка! Долюшка моя горемычная!
Но для Марко, лежавшего у дверей комнаты, почти у Софкиных ног, всего этого не существовало. Между ним и домом, женой с ее стенаниями все было кончено, как и со всей жизнью, детством, отцом, матерью, а главное, с отцом, проклятым отцом, чтоб кости его в гробу не знали покоя за то, что он, по обычаю, женил сына мальчишкой, несмышленым ребенком, и теперь ему никогда не познать, не пережить настоящего чувства. Сейчас вот он лежит у порога ее комнаты, в душе его все клокочет, он борется с самим собой; сквозь пальцы поднятой над головой руки, касающейся двери, сквозь щели, сквозь самую землю до него доносилось благоухание Софки. Ему казалось, что он слышит, как бьется ее сердце, чувствует, как горят ее сочные страстные губы, как нежно благоухают волосы, разбросанные по постели, обвивающие и покрывающие ее тело…
Софка слышала, как он кряхтит и барахтается изо всех сил, стараясь толкнуть дверь хотя бы головой или плечом, отворить ее и войти. Но тщетно, он снова падал. Руки, локти, колени не слушались, стенания жены душили его, словно веревка на шее. Они не давали ему встать и переступить порог. А вернуться назад, в горницу, к жене, было свыше его сил, — с этим было покончено! А ее стенания, именно потому, что они не звали на помощь, а были едва слышны, подавленные, безнадежные, все сильнее поражали его слух. Ему чудилось, что они вместе с потолком, балками, черепицей, всем домом обрушиваются на его голову, бьют по темени, вонзаются в мозг. С трудом овладев собой, он встал на четвереньки, поднялся и, пошатываясь, пошел во двор.