И когда я углубляюсь во все, что об этом написано, – до той степени, до которой может добраться мой рассудок с его свидетельством и суждением, – то не нахожу ничего, кроме чистой от всего созданного, свободной отрешенности.
Многие учителя славят любовь как самое высшее, подобно апостолу Павлу, который говорит: «Какое бы послушание я ни взял на себя, если я не имею любви – я ничто». Но я ставлю отрешенность выше любви.
Во-первых, я делаю это потому, что любовь заставляет меня любить Бога, хотя будет гораздо ценнее, если я приведу к себе Бога, чем если я приду к Богу, ибо мое вечное блаженство заключается в том, чтобы Бог и я стали одно. Ведь Бог может лучше войти в меня и соединиться со мной, нежели я с Ним. А то, что отрешенность приводит ко мне Бога, доказываю я так: каждое существо пребывает охотнее всего на своем естественном месте. Естественнейшее и собственнейшее место Бога – это цельность и чистота. Они же основываются на отрешенности. Поэтому Бог не может не отдаться отрешенному сердцу.
Вторая причина, по которой я ставлю отрешенность выше любви, заключается в следующем: если любовь приводит меня к тому, чтобы ради Бога претерпевать все, то отрешенность делает меня восприимчивым к одному только Богу. Бог же – самое высокое. В страдании человек обращает взор на творение, из-за которого он страдает, отрешенность же, напротив, свободна от всего сотворенного.
А то, что отрешенность воспринимает только Бога, доказываю я так: то, что должно быть воспринято, должно быть воспринято чем-то. Отрешенность же настолько близка к «ничто», настолько тонка, что не найти в нем места для себя – только для Бога. Он так прост и так тонок, что находит Себе место только в отрешенном сердце. Воспринято и постигнуто может быть только воспринимаемое особым способом, так же как и познаваемое постигается и понимается в зависимости от состояния того, кто это познает, а не таким, каково оно, взятое само по себе.
Иные мудрецы ценят смирение более многих других добродетелей. Я же ставлю выше всякого смирения отрешенность. И вот почему: смирение может существовать без отрешенности, но совершенной отрешенности не может быть без совершенного смирения. Ибо последнее доходит до самоуничтожения, отрешенность же так близко соприкасается с «ничто», что между ней и «ничто» не остается никакой разницы.
Поэтому не может быть совершенной отрешенности без смирения, а две добродетели всегда лучше одной.
Мое второе основание вот каково: совершенное смирение всегда склоняется перед творениями, благодаря чему человек исходит из себя к твари; отрешенность же пребывает сама в себе. Пусть такое исхождение прекрасно, однако пребывание внутри себя является самым высоким делом. Поэтому пророк говорит: «Царская дочь черпает все свое великолепие из сокровенного своего».