Пока я стою и разглядываю дверь, она распахивается и въезжает мне промеж глаз. Я чуть не падаю с террасы.
— Ох, прости! — солдат, распахнувший дверь, хватает меня и придерживает. — Я не заметил… — он узнаёт меня. Отдёргивает руки, как будто я раскалённая плита, выпрямляется и молча уходит.
Я прислоняюсь к перилам, потирая лоб. Что я думал делать в баре? Завязать разговор с ребятами, поболтать о спорте и машинах, поднять в воздух кружки с пивом и заставить всех воспевать о противостоянии Их и Нас? Нет. Я не настолько амбициозен. Я пришёл сюда для того, чтобы отключить мозг.
Запрет Гриджо сняли, поэтому здесь довольно шумно, царит атмосфера веселья и, наконец-то, в стаканах не яблочный сок. Теперь бар снова выполняет свою функцию — здесь можно расслабиться и вспомнить, что жизнь — это нечто большее, чем тускло освещенная трагедия повседневной рутины. Тёплый пьяный свет в конце дневного туннеля.
Конечно, я пришёл сюда не для этого. Я проскальзываю сквозь толпу и нахожу стул в дальнем конце барной стойки, чувствуя на себе дюжины взглядов. По разным причинам — хорошим и плохим — я знаменит. Я — первый Мёртвый, который сразился с чумой, тот, кто положил начало изменениям, которые всё еще распространяются. Я — больной, излечивший себя. И я — монстр, похитивший дочь Генерала Гриджо, который запудрил ей мозги, заставил в себя влюбиться. Я — демон, который заманил на Стадион армию скелетов, стал причиной смерти сотен солдат и который, возможно, лично заразил Генерала Гриджо и сбросил его труп с крыши Стадиона. Из-за меня зомби ходят по их улицам и разглядывают их детей. Я — причина, по которой всё потеряло смысл.
Я избегаю зрительного контакта со всеми, кроме бармена. Когда он, наконец, кивает мне, я достаю купюру из небольшой пачки, которую мне дал Россо, чтобы помочь «встать на ноги», и кладу на барную стойку.
Он смотрит на меня с тревогой.
— Эээ… что вам налить?
Опять выбор. Еще одна возможность рассказать миру, какой я человек. Во что я одеваюсь? Какую музыку слушаю? Какой у меня любимый напиток?
Я пожимаю плечами и бормочу:
— Алкоголь.
Он берёт стодолларовую купюру, которая в печальной ограниченной экономике Стадиона является всего лишь билетом на выпивку, и наливает мне стопку виски. Я опрокидываю её в оцепеневшее горло и смотрю на столешницу. Толстая сосновая доска полностью покрыта инициалами, рисунками и короткими грубыми переписками. Я изучаю их, как корешки книг, пытаясь представить, какие истории скрываются за ними.
Они простираются дальше и дальше, покрывают всю стойку. Любовь, ненависть, шутки и простое желание быть замеченным — всё это выцарапывалось на дереве год за годом. Основная часть надписей находится на столешнице, они сталкиваются и перекрывают друг друга, как болтовня на вечеринке, но наклонившись вниз, я замечаю несколько на обратной стороне, как будто они не были предназначены для чужих глаз. В основном это те же признания в любви — Джерри любит Дженни, Дженни любит Джоуи, Джоуи любит Джерри. Но одна надпись притягивает мой взгляд. Кажется, её вырезали и тут же попытались соскоблить. У меня кое-как получается сложить буквы вместе.