При этом я заметил, что та радостная бодрость и удовлетворенность жизненных желаний, с которыми я совсем недавно бродил по Мюнхену, грозила склониться к исчезновению, пытаясь ускользнуть через какую-то маленькую и глупенькую щелочку, так что я медленно сползал в менее светлое, мечтательное настроение. Вначале я думал, это просто накапливается небольшое недомогание, поэтому я поехал в город и сходил в парилку, но мне это не помогло. Вскоре я понял, что этот недуг сидит у меня в печенках и крови. Потому что я начал против воли или, вернее, без всякого участия воли весь день, в каждый час, с упрямой настойчивостью думать о Мюнхене, словно я потерял в этом приятном городе что-то важное. И постепенно это важное стало принимать в моем мозгу осознанный образ, и этот образ вырисовывался в милую изящную фигурку девятнадцатилетней блондинки. Я заметил, что ее образ и та благодатная вечерняя прогулка рядом с ней не стала моим тихим воспоминанием, а частью меня самого, той частью, которая теперь болела и заставляла страдать.
Так продолжалось до весны, пока все не вызрело окончательно, и не стало жечь, и от чего нельзя было избавиться никоим образом. Я понял, что должен увидеть ту милую девушку, прежде чем думать о чем-то другом. Если все было так, то мне нечего был стыдиться мысли сказать моей тихой жизни «в путь!» и бросить свою беспечную судьбу в пучину волн. Если до этого я намеревался идти в одиночестве своим путем как безучастный созерцатель, то теперь серьезная внутренняя потребность диктовала совсем другое.
Поэтому я добросовестно обдумал все самое необходимое и пришел к выводу, что мне можно и позволительно сделать юной девушке предложение, если дело дойдет до этого. Мне было чуть за тридцать, я был здоров, с благонравными задатками и владел таким состоянием, что женщина, если она не слишком избалована, не задумываясь должна доверять мне. В конце марта я снова поехал в Мюнхен, и на сей раз хотел за время долгой езды по железной дороге еще раз все хорошенько обдумать. Я намеревался сначала поближе познакомиться с девушкой, не считая это невозможным делом; возможно, потом мое желание не будет таким сильным и непреодолимым. Может быть, думал я, простое свидание утолит мою тоску по родине и равновесие само собой восстановится в моей душе.
Таковым, во всяком случае, было глупое понятие неопытного. Я хорошо помню, с каким удовольствием и хитростью плел я эти мысли в поездке, радуясь всем сердцем, что скоро увижу Мюнхен и блондинку.
Едва я ступил на дорогую мне брусчатку, как ко мне тут же вернулось хорошее расположение духа, которого так недоставало последние недели. Не обошлось, конечно, без томительной тоски и скрытого беспокойства, но тем не менее я долгое время не чувствовал себя так вольготно. Меня опять радовало все, что я видел, и приобретало свой чудесный глянец — знакомые улицы, башни, люди в трамвае, говорящие на местном диалекте, массивные здания и тихие памятники. Я давал каждому кондуктору трамвая пятак на чай, бродил вдоль изящных витрин, купил элегантный зонт, позволил себе в табачной лавке нечто более изысканное из того, что соответствовало моему социальному статусу и финансовому положению, и чувствовал себя настроенным на свежем мартовском воздухе довольно предприимчиво.