Элизабет терзала непонятная ей самой ненасытность. Ее поздно пробудившаяся и набирающая силу чувственность горела в крови как долго сдерживаемый огонь; часто она с такой жгучей страстью набрасывалась на возлюбленного, что он пугался. Мирные и прекрасные часы чтения, окрашенные благородством классического искусства, становились все короче, утрачивая прохладу и тишину, разговоры вертелись, несмотря на сопротивление Мартина, все бойчее и нетерпеливее, как мотылек, летящий на огонь, вокруг узкой темы любовных утех. Несколько раз во время таких диалогов оба одновременно сбрасывали вуаль галантной беседы со своих слов и неожиданно замолкали после дерзких и приземленных речей. Женщина разражалась далее смехом, а поэт пугался, внезапно охваченный горьким чувством, как тот, кто первым видит признаки упадка в прекрасном и ухоженном доме. Он ясно ощущал, что высшая точка его любви уже пройдена; смех этой вульгарной женщины он находил диким и разнузданным, иногда некрасивым, даже пошлым, но буйная ее страсть захватывала и его, и он несся по мутным волнам этой похотливой любви, краем сознания понимая, что должен испить эту перехлестывающую через край страсть до последнего крика ее истерзанной плоти и полного своего отчаяния.
7
Почти ежедневно в горах гремели сильные грозы. Озеро было таким теплым, что купание не освежало.
За недели, проведенные в Вицнау, Элизабет изменилась. Изящные формы ее красивейших рук, ее ног приобрели полноту, помягчели, затылок потемнел и раздался, груди стали тверже, напористее. Непривычный знойный ток, по-видимому, бежал по слабо просвечивавшим жилам, распространяясь по коже, и ее цвет принял вместо прежней холодности и белизны оттенок тронутой золотистым блеском прозрачности; этот блеск покрывал все ее божественное тело, сообщая ему впечатление буйной жажды любви и вызывающей похотливости. Большие одухотворенные глаза потеплели, стали мечтательными, изобличающими любовный опыт, блестя новым и влажным, слегка затуманенным синеватым блеском. Благодаря изменившемуся выражению глаз черты лица и нежные тонкие щеки стали земными, обрели сладость и порочную привлекательность. Все лицо ее словно горело в вакхическом опьянении — особенно страстно зовущий, жадный до поцелуев рот, казавшийся воспаленным.
Вскоре Элизабет уверовала в собственную власть над поэтом. Она не думала о начале конца и купалась, опьяненная, в бесконечном угаре своей красоты и победы. Неустанно, словно наверстывая упущенное, вбирала она всеми порами, смеясь и дрожа от возбуждения, каждую любовную ласку и жаждала каждый раз еще больше — более страстных поцелуев, более жарких объятий и пылких любовных игр. А поэт, чувствуя ослабление сил и способности доставлять наслаждение, страдая, что ее может постичь горькое разочарование, исполнял все ее фантазии и желания безудержных наслаждений.