– Постой! – вырвалось у неё, и Лебедяна кинулась следом за Искрой. – Стой же...
Та остановилась среди влажных вишнёвых кустов, но не поворачивалась лицом. Лебедяна гладила ладонями её сильную осанистую спину, твёрдые плечи – жадно, безостановочно, с нежной тоской, словно желая напоследок впитать их земное тепло, их белогорскую гордую стать.
– Родная моя... Как же я дышать без тебя буду? – со скорбным надломом прошептала она, обнимая Искру и прижимаясь к ней сзади всем телом. – Сирота я без тебя... Горькая и бесприютная.
– Не рви сердце мне, ладушка, – глухо проговорила Искра. – И я не буду покоя знать, оставляя тебя здесь... Но уговор есть уговор, через месяц жди меня.
Кусты сомкнулись с шелестом, и ночь поглотила её, отделив от Лебедяны тёмным пологом тоски. Осталась Лебедяна одна, при живом муже вдова, при живой родительнице – сирота... Вспоминала она матушку Златоцвету, её грустноватое и родное тепло, и до слёз, до стона хотелось ей прильнуть к ней, спросить совета. Увы, давно ушла матушка в чертог Лалады, а родительнице Лесияре Лебедяна не могла простить её любви к другой женщине; именно это, как она была убеждена, и ускорило уход матушки Златоцветы. Ныло сердце горькой обидой, отдаляясь и отчуждаясь, и уже остывшими падали слёзы из глаз на сложенные на коленях руки.
Прожила она этот месяц, будто в дурном, мучительном сне. Поблёкли, выцвели краски, не радовало солнышко, рукоделие из рук валилось, иголка не слушалась, а нитка путалась. Сама не своя была Лебедяна. Ласка мужа стала нежеланна ей: изведав поцелуй Искры, ничего иного не хотела она. Разве сравнится кислый квас с мёдом хмельным, сладким и духмяным? Разве затмит бледная луна солнце яркое, полуденное? Глядя на сыновей, видела княгиня в них облик супруга, вдруг ставшего чужим ей... А может, никогда и не был он родным? Хмурясь, тут же корила себя Лебедяна, ругала себя кукушкой, и материнское сердце согревалось нежностью к отрокам-княжичам, вышедшим из её утробы. Но уже не льнули к ней мальчики, оторвались от матушкиного подола, и отроческие потехи им стали более любы, нежели материнская ласка. Даже погладить себя по головкам не давали: «Что мы, маленькие?» Подросли детки, а Лебедяне вдруг захотелось опять прижать к груди крошечный тёплый комочек, заглянуть в несмышлёные глазёнки, почувствовать объятия крошечных ручек... Но не мужнина кровь должна была течь в этом дитятке, а лады её запоздалой, темноокой.
Дивилась Лебедяна, как с одного взгляда, одного касания, одного поцелуя вспыхнула эта страсть, огромная, шириною в небосклон, и затмила собой всю её прежнюю тихую жизнь, подчинила себе все её помыслы. Сохло сердце в тоске, горели глаза от тайных слёз, и только вишнёвые кусты, блестя глянцевыми тёмно-зелёными листьями, ведали, что у Лебедяны на душе творилось. Только кудрявой калине бессловесно доверяла княгиня свои чувства, а та хранила её тайну ласково и сострадательно.