— Ну, слава тебе Господи! — размашисто крестились мужики. — С хлебушком ноне будем.
— Не скажи, — хмуро произнес Лазутка. — Теленок еще в брюхе, а хозяин с обухом.
— К чему клонишь, Скитник?
— Серпень по Мокриде[79] примечают, а на Мокриду всю ночь дождь лил.
— Не каркай! — ворчливо обронил староста Митяй.
— Каркай, ни каркай, а примету не обманешь.
Митяй погрозил Лазутке мослатым кулаком:
— Типун те на язык!
То, что вскоре хлынут небывалые дожди, замечал Лазутка и по другим приметам. Так и вышло. С половины августа до самого декабря густая тьма закрыла небо, и шли беспрестанные дожди. Хлеб и сено погнили на полях и лугах; житницы стояли пустые.
По Руси загулял глад и мор. За четь[80] ржи платили уже по гривне серебра, но простолюдинам такие цены были недоступны.
Лазутка отнес на торги дареную Нежданом шубу, но купцы даже от богатой мягкой рухляди отворачивались, требовали злата, серебра и драгоценных каменьев. Еле выторговал Лазутка шубу за семь фунтишков хлеба, но у зимы брюхо велико. Уже в марте сосельники приели собак и кошек, а затем принялись готовить варево изо мха, из коры сосны и липы. Началась повальная смерть. Оставшиеся в живых, «простая чадь резаху людей живых и ядаху; а оные мертвячину в трупах обрезали и ядаху».
Семья Егорши и к мертвечине не прикасалась, и на разбой (как многие) не выходила.
— То — святотатство, — умирая, говорил старый Скитник. — Глад и мор по грехам нашим. — Князья, в нелюбье своем, забыли Бога и всё враждуют. Вот и наказывает всех Господь. Не пора ли одуматься властителям нашим?..
Это были последние слова Егорши. Он ушел первым в иной мир. За ним — старая Варвара, Маняша и двое сыновей.
Лихолетье бродило по Руси.