— У тебя изба под сосной, баня-мыленка да журавль[84] подле ели. Не так ли?
— Та-ак, — изумленно протянул бортник. — Как проведал-то? Ты у меня николи не был.
— Был, — рассмеялся Лазутка. — Куда токмо меня черти не заносили. Просидел в твоей избенке с утра до полудня, но ты так и не появился.
— Да я, никак, борти проверял. То-то я заметил, что в яндове медку поубавилось.
— Ты уж прости, брат, — улыбнулся Скитник. — Но долг платежом красен. Верну сторицею. Как звать тебя?
— Зови Петрухой… Петрухой Бортником. Так меня княжьи люди кличут.
— А меня Лазуткой. Ишь, какой корабль — красавец. Мы тут всяких нагляделись. Озеро-то у нас большое, многие его Тинным морем величают. Бывает, из Хвалынского моря причаливают с товарами заморскими.
Скитник внезапно увидел Олесю, и сердце его учащенно забилось.
— Ты прости меня, Петруха. Отойти мне надо.
Ноги, казалось, сами понесли к Олесе. Встал неподалеку. Надо бы, как и всем зевакам, морской корабль разглядывать, но глаза тянулись совсем в другую сторону. Стоял, любовался девушкой и недоумевал. Что это с ним? Почему так хочется подойти и поговорить с купеческой дочкой? Но не подойдешь: Василий Демьяныч уж куды как строг, крепко держится стародавних обычаев, не даст и рта раскрыть. Понравилась дочка — поговори допрежь с отцом, но разговора не получится. Куда уж простолюдину до богатой купеческой дочки? Знай сверчок свой шесток.
Олеся каким-то неизведанным чувством уловила Лазуткин взгляд. Она слегка повернулась, и их глаза встретились. Лицо Олеси залил яркий румянец. Она потупила очи, обернулась к Тинному морю, но вскоре ей вновь захотелось встретиться глазами с высоким чернокудрым ямщиком. Так продолжалось несколько раз, пока она не почувствовала, что вся дрожит от какого-то неизведанного, сладостного ощущения. Господи, что это с ней, в свою очередь думала Олеся. Почему хочется и хочется смотреть на этого мужчину, коего и видит во второй раз. И это «почему» стало постоянным и назойливым, оно не покидало её ни днем, ни ночью. Ямщик, с шапкой густых волнистых волос и кудреватой бородкой заслонил ей отца, мать и сверстниц-подружек, кои иногда посещали с матерями ее родительский дом.
— Уж не занедужила ли ты, дочка? Замкнулась, отвечаешь невпопад. Будто порчу на тебя навели, не приведи Господи. Тревожусь я.
— Не тревожься, матушка, никакой хвори у меня нет.
Секлетея лишь первые месяцы косо смотрела на пригулыша, но затем попривыкла, а затем полюбила и стала называть дочкой. Росла Олеся доброй и ласковой, не ведая, что Секлетея будет ей мачехой.