— Научно…
— Ненаучно…
— …так же и кибернетику отвергали…
Проголосовали в мою пользу, но дурной осадок остался. Мы сели в такси — Алевтина на переднее сиденье, а я — на заднее. В зеркальце я видел лицо Алевтины… Боже, как она не умеет выбирать одежду! Эта зеленая шляпка-цилиндр придает ей безнадежную провинциальность. Дужка очков врезается в переносицу — Алевтина, Алевтина… Да еще опять чем-то рассержена, и это портит ее совершенно: лицо напрягшееся, крапивные пятна на щеках, морщины…
— Что там у тебя? — спросил я с недовольной гримасой, показывающей, что у меня достаточно собственных неприятностей, чтобы заниматься ее.
— Отец, он был прав, — сказала она, неподвижно глядя в ветровое стекло.
Меня как водой окатило.
— Злейшие враги не были со мной так безжалостны! Упрекнуть в ненаучности человека, прошедшего путь от нагруженного лекциями вола до заведующего кафедрой!
— В науке все равны.
— Но есть авторитет, есть обязательства перед тем, кто тебе помог!
— Ты его не понял. У него другая цель.
— Уж не собирается ли он гласные считать, как тот эстонец?!
— Увидишь.
— Он, что же, тебя посвятил?! Единомышленники… Быстро!
— Да, и я ему благодарна.
Меня охватила ярость.
— Ах, до чего ты нелепа в этой глупой шляпке, в этих перчатках! — крикнул я звонким, тонким голосом, чувствуя, что готов возненавидеть родную дочь.
VI
Несколько дней мы с дочерью были в ссоре. Каждый из нас открывал дверь своим ключом, мы ужинали порознь, и казалось, что примирения меж нами быть не может. Но я суеверно люблю свою дочь, и мне слишком знакома тревога старого отца, самая цепкая и неотвязная тревога на свете, заставляющая забывать о научных разногласиях. Я почувствовал, что Панкратов значит для Али больше, чем все мои написанные и ненаписанные книги, и, продолжая враждовать с ним, я рискую лишиться последнего света в окошке. Поэтому я сдался первым и однажды утром как ни в чем не бывало заговорил с дочерью:
— Зла не держу, не в моих правилах. Будем крепить мир с этим экстремистом.
Алевтина хозяйничала, ершиком мыла бутылки, была простой и милой, какой я ее любил. Испекла крекер — вкуснотища!
— А мы можем пригласить его, — сказал я, будто не подозревая, что отгадываю заветное желание дочери.
Но Аля ничуть не обрадовалась.
— Нет…
— Почему?! Позвони ему…
Аппетит у меня разыгрался, и я с сожалением оглядел опустевшую корзиночку из-под крекера.
— Что он у нас увидит?! Уют, добропорядочность, мягкие кресла?! Он же совсем другой человек!
Вот оно что! Аля стыдилась перед Панкратовым тех нормальных человеческих условий, в которых мы жили! Для нее это уже была