— Деревня Борбозина, — мужик почесал нос топорищем. — Она самая!
— Откуда занесло?
— Известно откуда. С Холуя Суздальского присуду.
— А говоришь — Борбозина.
— Верно говорю. Я-то сам Холуев буду… Шумилка Холуев сын. А хозяин-то надо мной Борбозин. Родом он Сысольский, да ныне в детях боярских от Туринского острогу… Може, слыхал?
— Стало быть, ты у него в половниках?[282] — сообразил Кирилка.
— Не я один. Со мною еще два — Микошка Гонобля да Филка Черемной, — подтвердил Холуев. — Обои с Крапивны, — и вставил с похвальбой: — А коли тебе про Первушку Шестопала сказать, так он у меня в половниках.
— Это что же получается: половник у половника?
— Дык почему нет? Мы теперь не на государевой пашне стоим. Не черносошные, да. Как лучше, так и делаемся.
— Значит, местом довольны?
— Грех жалобиться. Земелька, сам видишь, тучная. Да и мы не безрукие. Живем себе, хлеб жуем. Чего и тебе желаем.
— Ну и ладно. Трудись на здравие, Шумилка.
— И ты по здорову ехай, безымян-человек.
Немудреный вроде бы разговор. По это для кого как. Для Кирилки каждое лыко в строку. Ему дорожник надо писать. Будет теперь у него в росписи деревня Борбозина, а может, и этот Шумилка Холуев, выбившийся из черносошных крестьян в белые половинки — со своим подкаблучным Первушкой…
На другой день легла на пути Туринская слобода, широкая, по-дурному раскиданная, с дворами, поставленными на скорую руку. С борбозинскими их не сравнить. И поля здесь плохие, не вычищенные как следует от деревьев. Сразу видно, хозяев мало, всё больше неудельный гулящий люд да мимоезжие ямщики, да сторожа таможенные, да вездесущие уговорщики[283]. Кормежка в слободе хуже некуда. Супец пустой, рыба пыжьян пересолена, кости от нее в горле застревают. Если бы не клюквенный кисель, и вспомнить нечего.
Сибирь одна, да люди в ней разные. Для этих земля — мать родна, для тех — постоялый двор. Пожил, погулял да и покатился дальше. Авось за Турой клад случится или изба- самокормка или еще какая-нибудь удача.
Перебрался через Туру и обоз Поступинского. Потом через полноводную реку Узницу, впадающую в нее. Пополудни достиг Благовещенской слободы. С Туринской ее не сравнить: чистая, ухоженная, степенная. Посреди — церковная избушка с маковкой, какие обычно ставят в поморье. Рядом ключи с родниковой водой, один подле другого. Ложе каждого мхом выстелено. Со временем они белыми стали, затвердели узорчато — будто дорогой горный камень. Сразу видно, люди здесь земельными трудами кормятся, а не шальной проезжей копейкой.
Так и пошло: за справной деревней или слободой непременно захудалая попадется, за государевой пашней — угодья здешних посадских и служилых людей — Липка, Козьминское, Кулаково, а вперемешку с ними татарские поселения-юрты. Они меж собой тоже разнятся, но не так сильно.