И раз, и другой перечитал Тырков послание Нечая Федорова. Приятно ему доверие дьяка. И строгость к Кирилке тоже по душе. Не всякий родитель вперед зрит, многих чиновная слепота заела. Хотят побыстрей да повыше своих разбалованных чад вознести, а о том не думают, что прежде их надо остругать, да подучить, да на самостоятельность настроить.
Для начала Тырков расспросил Тояна, каков ему показался на походе Кирила Федоров. Тоян ответил: горяч, заносчив, сумасброден, зато приметлив, расторопен и не чванлив. А что пальцы на руколоме сломал — пусть: не споткнувшись, конь дорогу не изучит.
— Так-то оно так, но что на это родитель подумает?
— Если дал сыну коня, — ответил Тоян, — не проси, чтобы ехал шагом.
Тоже верно.
О Баженке Констянтинове Тоян сказал:
— Когда есть на кого опереться, кость глотай — не подавишься.
Коротко, но по сути.
Разговор получился прямой, немногословный, и о чем бы ни заходила речь, тот час появлялся в ней Нечай Федоров со своими наказами и заботами. Будто перенесся он незримо из Москвы в Тоболеск, на Вторую Устюжскую улицу, устроился рядом, голоса не подает, а только направление мыслей. И бегут те мысли не куда-нибудь, а вот именно в Томскую Эушту.
Едучи к Москве, Тоян уже гостил у Тыркова. Вот и теперь у него остановился. Зачем ему место на дворе почетных сибирцев, ежели двери дома тобольского письменного головы для него широко открыты.
Чуть свет послал за Баженкой Константиновым, но так, чтобы это в тайне от обозного дьяка Кирилы Федорова осталось.
Баженка сразу догадался, зачем зван. Раз без Кирилки, значит, разговор о нем пойдет. Остальное и того ясней: тобольский письменный голова Василей Тырков, о котором Баженка премного наслышан, не менее его сибирской судьбой Федорова-младшего озабочен. Каким путем снёсся с ним Нечай Федоров — дело десятое; главное — снёсся. Кабы до тюменьского руколома — ладно, а то ведь после, когда Антипка Буйга без всяких правил, по-калмыцки, ему пальцы испортил. Хоть и нет в том его прямой баженкиной вины, а все одно виновен: пошто за сумасбродным отпрыском не уследил?
«По то и не уследил, — мысленно заоправдывался Баженка, — что усердие над дорожником и прочие перемены в Кирилке за полное повзросление принял. А в нем еще черти пляшут. Не отбаловался пока».
Но Тырков не стал ему за полоротство пенять. Первым делом поинтересовался, заживает ли у Кирилки рана?
— Заживает, — успокоил его Баженка. — Мы с Иевлейкой Карбышевым все лишнее из нее убрали и голубой глиной обгорнули.
— Голубой? Глиной? — удивился Тырков. Взгляд его невольно задержался на выжженой у губ десятника бороде, на тонкой розовой кожице вокруг.