Опять стража. Опять решетка. Сопровождают шесть человек. Шепот:
— Это особо опасный государственный преступник.
Вот так-то. Ни более ни менее.
При первой же возможности передаю письмо в Комиссию ООН по правам человека. До сих пор меня коробит при воспоминании об этом слезном письме. Не привык становиться на колени. Не в моей это натуре. Но мысль о том, что мой архив попал в недра КГБ, последнее, что я имел и чем жил, толкает меня на этот шаг Хотя бы не сожгли. Хотя бы выиграть время. А жизнь выводит свое. Опять Днепропетровский спец…
Знаете, давайте-ка я лучше поставлю многоточие, чем пересказывать на манер
Наша песня хороша,
Начинай сначала.
Прошел год, и слышу:
— Из Москвы телеграмма: немедленно освободить Рафальского.
Может быть, скверная шутка? Прислушиваюсь. Нет, разговор вполне серьезный.
Еще три месяца ожидания этого «немедленно».
Воля. Относительная, конечно.
Но о том, что было дальше, а там тоже есть о чем говорить, расскажет лучше когда-нибудь моя жена Эмма.
Я же хочу сказать вот что.
В какой цивилизованной стране возможно подобное?
И достойно ли это самой сущности цивилизованного государства?
Отнята жизнь. Оплевано, загажено душу. Двадцать лет погублено, считая со дня последнего ареста — год 1967. Двадцать лет. Вдумайтесь только в это.
Не знаю, ей-богу, не знаю, как я все это перенес.
Мне говорят:
— Под актом стоит подпись академика.
И разводят руками.
А я ведь этого академика в глаза не видел. Как не видел меня и сам академик Морозов, заочно подписывая акт.
Такая вот штуковина.
Несколько лет тому назад, в связи с шумом за границей, за подписями именитых светил советской медицины, в прессе появилась такая себе публикация: мол, с 1911 года не было случая, чтобы у нас да кого-либо без основания объявили сумасшедшим.
Не знаю, как себя чувствуют эти именитости сейчас, в период так называемой гласности, когда раз от разу в прессе толчется о тех-иных случаях юридических ляпсусов в психиатрии, выразимся так. Несть ничего тайного, что бы не стало явным — действительно, шила в мешке не утаишь. И Морозов, директор пресловутого института судебной психиатрии Сербского, бормочет:
— Да, у нас были ошибочные диагнозы, но все эти люди уехали за границу.
Поразительная логика! И какой диагноз в этом случае поставить самому Морозову? Разве что — преступная подлость, ибо на невменяемого уважаемый академик не смахивает.
И последнее.
Прошу считать эти мои заметки обвинительным свидетельством в деле о преступной деятельности института судебной психиатрии имени Сербского, преступной деятельности органов госбезопасности СССР, преступной деятельности прочих органов власти, — в деле, если таковое будет наконец юридически возбуждено.