Глория усмехнулась, но покачала головой. На её лице почти не было морщин, она выглядела моложе своих шестидесяти.
— Боже, но он же величайший живописец…
— Господь, Творец наш — вот величайший живописец, а не эти, малюющие по сырой штукатурке копии с Его творения с той или иной мерой подобия… — Надо сказать, что с тех пор, как один из живописцев испортил своей распутной мазней притвор любимой церкви мессира Портофино, инквизитор стал относиться к племени художников с особой неприязнью, не говоря уже о том, что их распутство и пьяные драки, бесконечные оргии и вендетты тоже раздражали его. — Века истинной веры с аскетикой, монашеством и рыцарством предохраняли человека от растраты и разложения, но эти безумцы отрицают аскетику. Блудить в Страстную пятницу! И что? Бог поругаем не бывает!
— Но разве это ужасное убийство — не поругание Бога? — мрачно осведомилась Дианора ди Бертацци. — Она имела право жить.
Инквизитор не оспорил это суждение, веско проговорив, что отнять у человека право жить иначе, чем по решению суда — никто не вправе. Совершивший убийство проклят перед Богом. Все насупились и помрачнели, но никто ничего не сказал. На отпевании в храме все статс-дамы и фрейлины стояли вместе. Омытое лицо усопшей пришлось сильно запудрить: на нём проступили багрово-синие пятна. Все молчали. Д'Альвелла, сумрачно озирая гроб, тихо рассказал Портофино и Чуме об итогах ночных допросов. Упомянул о свидетельстве «перипатетика» Валерани и о страннейших словах Даноли.
— «Где-то здесь, говорит, в этих коридорах ходит живой мертвец, существо с человеческим лицом, внутри которого ползают смрадные черви, набухает гной и тихо смеётся сатана…» Сказал, что это убийство холодно, жертва заклана продуманно и бесчувственно и следы тщательно убраны. Это не наказание, говорит, это подлость.
Шут, стоявший рядом с д'Альвеллой, переглянулся с Портофино. Слова Даноли удивили обоих. Сам Чума вначале подумал, что это убийство несерьёзно, но лишь потому, что привык смеяться над Черубиной. Однако призрачность убийцы, отсутствие свидетелей и скрупулёзно убранные следы выдавали тщательный умысел. Кто-то хотел остаться неизвестным — во что бы то ни стало. И преуспел. И этот жестокий и хладнокровный умысел совсем не вязался с глупостью жертвы и подлинно нёс в себе смрадные миазмы подлости. Он был неправ, понял Песте, жертва не была смешной. Глупость и беззащитность Черубины перед мозгами убийцы делали её подлинной жертвой, несчастной овечкой, хладнокровно закланной подлецом.
Шут мрачно оглядывал толпу и заметил, что глаза Камиллы ди Монтеорфано увлажнены слезами, Дианора ди Бертацци угрюма, девица Тассони почему-то раздражена. Гаэтана ди Фаттинанти, стоя с братом Антонио, временами бросала на него недовольные взгляды.