Петька, зажав голову руками и вывалив глаза в книгу, раскачиваясь, скулит жалобной фистулой что–то о сопротивлении материалов.
Пашка, нагнувшись перед острым осколком зеркала, повязывается павьим галстуком, надевает пиджак с зеленым платочком в кармане и, сняв со стены балалайку, украшенную переводными картинками и бантом, отправляется в поселок на вечеринку.
Человек восемь ребят спешно глотают огненный чай с пушистым, вкусно пахнущим хлебом. Они занимаются в кружке по изучению работы врубовой машины и конвейера у старика Зернова. Этот старый забойщик любит аккуратность. «По нему хоть часы проверяй», — говорят о нем шахтеры.
Зернову уже шестьдесят лет. В 1924 году он подал заявление о переводе его в комсомольскую ячейку, так как в партячейке народ образованный, а он «Азбуку коммунизма» четыре раза читал и ничего не понял. Жизнь он понимает хорошо, а в науках не успел. И потому просит перевести его в комсомол. Там он всех ребят знает с детства и будет следить за их нравственным поведением, учить жизни, а они его — политическим наукам.
Заявление поставило актив в тупик. Отказывали — Зернов настаивал. Выход нашли, его избрали почетным комсомольцем. Ребята долго качали старика Зернова, а он, смущенный таким горячим приветом, пробовал было что–то сказать относительно баловства и нравственного поведения, но, растроганный, по–стариковски расплакался. Теперь он один из активных ораторов, вожатый пионеротряда, руководитель научного кружка по изучению машин и член совета административной секции.
На другой день после своего избрания Зернов привел в отделение милиции старуху, торговавшую семечками, леденцами и пряниками, а иногда промышлявшую и шинкарством, и заявил: «Не потерплю, чтобы государство разоряли». Его черная, сморщенная, как старое голенище, шея была повязана пионерским галстуком. Правда, галстук был черен, он вытирал им угольный пот с лица, но у Зернова имелся для торжественных дней новый, ослепительно яркий, — не галстук, а прямо кусок солнца.
Осторожно вытерев ноги, как будто боясь вместе с грязью стереть пудовые подошвы сапог, Коптюх вошел в казарму. Огромный и нескладный, он производил впечатление лошади, случайно попавшей в комнату. Он всегда приходил в это время к ребятам. Осторожно пролезет к табуретке, стоявшей у печки, садится и подолгу внимательно слушает, как ребята спорят между собой.
Садясь пить чай, он с крошечным кусочком сахару, обливаясь потом, выпивал по 8 стаканов. II все молча. А если и хотел что–нибудь сказать, то начинал пристально разглядывать собеседников, размахивать бестолково руками, широко открыв рот, делал глотательные движения и, несмотря па все усилия, ничего путного произнести не мог. А как хотелось ему иногда рассказать о белой своей хате, барахтающейся в курчавой зеленой пене сада, о жепе, детишках, о том, что вот уже третий раз степь будет покрываться синим, как снятое молоко, снегом, а он все не был дома! И о том, как хорошо поют у них дивчины песни…