«Так будет и со мной», — подумал он.
Унтер молча поставил рядом прихваченный табурет и кивнул прочим, чтобы оставили командира одного у дорогой для него могилы. Сам, отойдя поодаль, стал терпеливо ждать, когда его призовёт командир полка.
Пребывание Потёмкина в придунайских плавнях вновь вызвало у него приступы господствующей здесь молдавской лихорадки. Было решено переговоры продолжить в Яссах. Однако болезнь светлейшего не отступала, даже, наоборот, обострялась.
Встревоженная недугом преданного фаворита, Екатерина почти каждый день писала ему утешительные письма. Она понимала, что ныне её любимый фаворит Платон Зубов совсем не такой помощник ей, каким был любезный Григорий Александрович.
Понимал это и больной. Читая её послания, он всё чаще думал об отъезде в Петербург, чтобы там «рвать зубы», имея в виду Платона Зубова.
Для ухода за больным в Яссы прибыли пять его юных племянниц, неотлучно дежуривших у постели родного дядюшки. Одну из них, проживавшую в Киеве жену польского вельможи Браницкого, императрица Екатерина попросила оставить всё и немедленно ехать в Яссы, и та не посмела не выполнить эту просьбу.
Александра Васильевна Браницкая, бросив всё, приехала в Яссы и застала дядюшку в тяжелейшем положении.
Вспомнил Потёмкин и о своём внучатом племяннике Николае Раевском.
Тот едва узнал в исхудавшем человеке некогда могучего фельдмаршала, тело которого сейчас судорожно билось под одеялом.
— Ухожу, Николай, — выговорил он.
— Куда? — не скрыл удивления Раевский.
— Туда… Совсем. — Больной многозначительно посмотрел на потолок. — Полк-то мой сдал?
— Расформировали, ваша светлость.
— Ничего. Скоро примешь под своё начало новый… Тот, свой, драгунский.
Николай понял, что речь идёт о Нижегородском драгунском полке.
Превозмогая болезнь, Потёмкин, сильный человек, решился на далёкую поездку в столицу, чтобы там вершить государственные дела.
В сопровождении многочисленной свиты он выехал 5 октября 1791 года из Ясс, направляясь в Николаев. День был ясный, солнечный, приятно обдувал лицо свежий ветерок ранней осени.
Экипажи с охраной из верховых казаков растянулись на добрые полверсты. Запряжённые парным цугом лошади, выбиваясь из сил, тянули тяжёлые кареты, колеса которых по ступицу утопали в колдобинах, расплёскивая жидкую грязь. С розоватых губ животных стекала кружевная пена, остекленело поблескивали их выпуклые глаза. Восседавшие на передке кучера хрипло покрикивали, размахивая кнутами. Даже в звоне колокольцев и бубенцов не слышалось привычной задорности. Лишь по пригоркам, где земля успела подсохнуть, будто спохватившись, лошади прибавляли резвость, спешили наверстать упущенное. Унылый звон чуть оживал.