На что в наше время существует пишущая братия, сказать невозможно, поскольку за литературный труд теперь платят без малого ничего. Единственно то примиряет с демократической действительностью, что это везде так, везде писатель нищ и наг, если полагается исключительно на перо. Правда, французы говорят: "Бедность есть мать искусств".
И точно, они всегда держали своих писателей в черном теле, но мы-то Россия, страна, конечно, дикая, однако первая в мире по линии художества и души. У нас литература искони была вторая религия, курсистки, завидя Блока, в обморок падали, яснополянские гости поражались тому, что Толстой ест, и даже такой сравнительно скромный сочинитель, как Максим Горький, отбивался от поклонников костылем. То есть изящная словесность всегда стояла в России исключительно высоко, много выше политики, бальных танцев, коммерции и наук. Еще в ХVIII столетии граф Кирилл Разумовский, президент Санкт-Петербургской академии, говорил Ломоносову:
- Брось ты, Михайла Васильевич, свои реторты, пиши стихи!
А великий наш ученый ему в ответ:
- Позвольте, граф Кирилла Григорьевич, хоть на досуге наукой заниматься, заместо бильярду...
Президент ни в какую не позволял.
Это как раз понятно. Все-таки наука увлекается вещным и работают в ней вроде живые люди, а вот есть такое дело - литература, в которой всё евангелическая недоговоренность и полумрак. Кажется, тонким образом сыт не будешь и не отопиться волшебным порядком слов, но тогда почему книга неотделима от человека, как метафизические сострадание и любовь? Может быть, потому, что литература - вообще всяческое художество - в глазах человека есть преломленное отражение того, что составляет самую его суть. Именно частицу божества, которую мы носим в себе в отличие, скажем, от строителя-бобра, знающего толк в гидрологии, семьянина и едока. То есть книга - это напоминание, что не всё так просто, вечный намек на то, что человек загадочней семьянина и едока. Да еще сочиняют их как бы не совсем люди, если они способны из ничего сотворить, например, Акакия Акакиевича Башмачкина, в которого веришь больше, чем в закон сохранения вещества.
Тем более странно и прискорбно, что в наши дни нечто оттеснило литературу на задний план. Этим "нечто" может быть исторически закономерная тенденция к опрощению человека, который точно "широк, слишком широк", по определению Достоевского, и потому потенциально опасен для мироздания, как ядерный арсенал. Или это может быть кризис культуры, грянувший потому, что просто нет больше Чайковских, Врубелей и Толстых. Или литература исчерпала свою миссию, исподволь воспитав в течение столетий расу неопасных, незлых людей.