— Не имеет.
— Я так и знал. Ты хлопец учтивый. У тебя и дед вон, вишь… Ну, одним словом, выдай мне постановление!
— Постановление? О чем?
— Чтобы проверяли мой билет в автобусе.
— Я здесь человек, вы же знаете, новый, а это вопрос сложный, процедурный. Давайте договоримся так: я посоветуюсь с Ганной Афанасьевной, а потом уже и сделаем все как надлежит.
— Так когда же мне теперь наведаться? — поднимаясь с дивана, спросил Утюжок.
— Ну… Может, на той неделе, а может…
— Ты тут бюрократию не разводи, сынок. Народ тебя избрал, ты дорожи этим!
— Буду дорожить.
— Вот, вот! А постановление мне, значит, выдай! И чтоб с печатью и подписано было красными чернилами. Можно в виде книжечки, а можно и так, чтобы в рамку взять и под стекло.
Утюжок долго бы еще разглагольствовал, но его вытеснил дядька Обелиск, пользуясь правом служебного лица.
— Дедушка, — сказал он сурово, — как посыльный сельского Совета, я должен поговорить с председателем сельского Совета.
— Да говори, разве я что! — развел руками Утюжок, который уже чувствовал в лице этого человека главу оппозиции, что неминуемо должна была возникнуть после перемен, происшедших в руководстве. — Говори, да не заговаривайся! И вон тем своим скажи, что там перед сельсоветом сидят!
Как только за Утюжком закрылась дверь, Обелиск мрачно буркнул:
— Бежал!
— Кто?
— Да этот же — Пшонь.
— Куда?
— К Несвежему.
— А что случилось?
— Говорит: у меня малокультурная обстановка.
— И что — к Несвежему? Хорошо, хоть не в детском саду расположился…
— Ну! До утра обегал все село и высмотрел, что у того хата набита новой мебелью.
— И Несвежий его пустил?
— Попробуй не пустить!
— Да он ведь сам в той хате не живет.
— Не живет, а Пшонь уже там.
— Как же ему удалось?
— А я знаю! Это не человек, а стихийное бедствие! И обелиск после такого не водрузишь. Плюнь и разотри!
— Ну, так вам же легче.
— Легче? А моя Фенька! Кто ее приструнит? Думал, хоть этот, со свиньей.
— Как-нибудь все уладится. Пригласите ко мне Ганну Афанасьевну.
Но вместо Ганны Афанасьевны пришла тетка Матрена Ивановна.
Жаль, что философы до сих пор не заинтересовались видоизменениями категории времени применительно к Веселоярску. Ибо если бы они это сделали, то давно бы заметили странную двойственность этой неуловимейшей категории в веселоярских степях. С одной стороны, время, как и повсюду в мире, неудержимо летело вперед и вперед, не отступая ни перед какими преградами, не забегая в сторону, не вытанцовывая на месте; с другой же стороны, время здесь словно бы остановилось, застыло навеки, законсервировалось, будто музейный экспонат, не изменялось совсем, а вместе с ним неизменными оставались и люди. Сколько Гриша помнил, одни в селе были всегда дедами, другие — дядьками и тетками, а третьи — просто такими или сякими и никто не хотел переходить ни в последующую возрастную категорию, ни в другие состояния. Его дед Левенец и Утюжок вечно были дедами, Обелиск — дядькой, Матрена Ивановна — теткой, Щуси и Самуси — просто Щусями и Самусями. Потому-то Грише, как лицу служебному, приходилось воспринимать все так, как оно велось, и соответственно относиться к веселоярцам, оказывая надлежащее уважение их титулам, закрепленным за каждым пожизненно, словно какие-нибудь там баронские и графские звания.