– Ну и?..
– Что значит это твое «ну и»?
– Это значит – ну и когда ты задашь мне главный вопрос?
– Какой вопрос?
– Тот самый, который ты хотел задать мне все эти двадцать лет.
Я отвернулся и посмотрел на пекановые деревья, на белку, которая перепрыгивала с ветки на ветку, зажав в зубах крупный орех. Потом я прислонился к подпорному столбу и запустил руку в дядин пакет с арахисом.
– Итак…
– Что?
– Опровергнуть имеющиеся доказательства нелегко.
– Это не вопрос.
– Ты последним побывал в хранилище.
– И это тоже не вопрос.
– Ты, Перри Кеннер и Эллсуорт Макфарленд были единственными, у кого имелся доступ к облигациям. Джеку твой отец и Перри, похоже, не особенно доверяли: он был чересчур привержен покеру и к тому же не гнушался прибегать к давлению и шантажу даже в деловых вопросах. Особенно в деловых вопросах.
– Пока я слышу от тебя одни лишь утверждения – и никаких вопросов.
– Когда я беседовал с охранником, который доставил тебя из тюрьмы в Брансуик на похороны сына, он сказал одну вещь, объяснить которую я не могу. Он сказал, что Уильям Макфарленд не плакал. А я уверен, что дядя Уилли, которого я знаю, за эти несколько часов выплакал бы все глаза.
Казалось, дядя погрузился в глубокую задумчивость. Если мои слова и произвели на него какое-то действие, он этого никак не проявил.
– Ну и что же?
– А то… – Я вскрыл орешек ногтями, и соленый сок брызнул мне в глаз. – А то, что после двадцати лет слухов, перешептываний и косых взглядов, которые люди бросают на тебя, стоит нам только появиться на улице, мне хотелось бы знать…
Я произнес эти слова довольно раздраженным тоном. Я и в самом деле устал сражаться с демонами, которых даже не видел.
– Согласен, – продолжал я, – тебе пришлось нелегко, но… неужели ты ни разу не задумался, каково было мне? Всю свою жизнь я слышал, как люди перешептываются тебе вслед, и не знал, правы они или ошибаются. Я вырос в атмосфере враждебности, подозрительности, недомолвок… а ведь я об этом не просил. Ты втянул меня во все это точно так же, как в свое время сам навлек на себя неприятности!
До сих пор я жалею об этих жестоких словах и жалею, что не могу взять их обратно.
Дядя долго молчал, потом чуть заметно кивнул.
– Что? Что ты хочешь мне сказать? Что ты… сделал то, в чем тебя обвиняют?
Он покачал головой.
– Тогда что?..
– Я знаю, как тяжело тебе было. Быть может, как раз тебе-то и было тяжелее всего.
– Ну и?..
Дядя отправил в рот орех и покачал головой.
– Почему ты не хочешь мне сказать?
Он снял очки, вытер лоб рукавом, высморкался. Когда дядя снова выпрямился, я увидел слезы, которые стекали по его морщинистым щекам. Поднявшись с кресла, он отошел в дальний конец веранды, подтянул джинсы и поправил ремень. Когда дядя заговорил, его голос прозвучал напряженно и слабо: