– Да я готов. Только кто ж…
– Выпустят. Завтра, – уверенно пообещал Зайцев. – Я на Коптельцева комсомольцев натравил.
– Товарища Розанову?
– Угу.
– А, – сказал дну кружки Нефедов. – Это хорошо.
– Пусть знают товарищи кавалеристы, что мы от них просто так не отстанем.
– Угу, – промычал Нефедов, вытягивая со дна остатки пены.
* * *
Простившись с Нефедовым, Зайцев свернул от Пяти углов к Фонтанке. Вечер был теплый, но мутноватый: задувал ветер, небо подернулось мокренькими облаками. На Фонтанке ветер взялся за Зайцева решительно – кепку пришлось придерживать рукой, пока он переходил по мосту. Река напоминала мятую свинцовую фольгу. На набережной было светло, но пусто. Белая ночь. Зайцев свернул в переулок, пошел вдоль безлюдных арок Апраксина двора. Чувствовалось приближение злачной части города. Из арок тянуло мочой и помоями.
Зайцев скорее услышал, чем увидел, движение в полумраке. Вздрогнул, ощутил удар дремучего страха. И сам на себя за это разозлился: пес был бродячий, тощий и пыльный, шерсть свалялась. Он с опаской смотрел на позднего прохожего – пнет или мимо пройдет.
Зайцев вспомнил Нефедова: «терпеть не могу собак». Остановился. Он чувствовал липкое отвращение, на грани паники. Оно зародилось помимо его разума. Оно росло, ширилось. Оно жило своей жизнью.
Пес не сводил с него карих глаз.
Зайцев сделал несколько шагов навстречу. Сердце против его воли бухало.
Пес нерешительно покачал опущенным хвостом – все еще сомневаясь, все еще готовый отпрянуть от пинка под ребра.
Во рту у Зайцева пересохло. Сердце билось в горле.
Нельзя было дать этому новому инстинкту жить своей собственной волей. Жить и расти.
Он протянул руку. Наклонился. Заставил себя потрепать пса по грязной голове. Сдвинул назад мягкий лобик, потрепал выпуклые вишенки бровей, почесал за жесткими ушами. Хвост стал мести быстрее, спина животного, с тощим хребтом, видным даже сквозь шерсть, обмякла.
– Псина, – сказал Зайцев. – Эх ты, псина. Прости, угостить нечем. Ну прости.
И пошел своей дорогой. На пальцах осталось ощущение нечистоты, пыли.
На Мойке он нашел спуск. Сошел по гранитным ступеням к воде. Здесь тоже разило мочой: ленинградцы не стеснялись облегчаться с видом на некогда пышные дома, аристократические особняки. Но от воды дышало свежестью.
Зайцев наклонился и ополоснул руки.
Он, наконец, почувствовал, как ужасно хочется спать.
* * *
У Паши в дворницкой горел свет. Зайцев видел три тени – они поднимались, двигались. «Моя прислуга», – саркастически вспомнил он. То ли странницы, то ли сектантки. Две тощие женщины, которых загадочно наняла ему Паша, в квартире не появлялись и вообще не показывались ему на глаза.