И пугливая, будто тень.
Угасает осенний день.
Я любую тебя узнаю!
Для чего же, едва дыша,
Затаившись у самой кромки,
Ты бессонно глядишь в потемки?
Ты и так для меня хороша.
Легче шороха шаг тревожный…
Только скрипнет тихонько дверь.
Что мне делать с тобой теперь,
Осень, шепот мой осторожный…
Закрыв глаза, я медленно, про себя, повторила: «Осень, шепот мой осторожный…» Снегов, Снегов! Я отметила, кстати, что он намеренно сместил акценты: «Рюрик — Тикки». Похоже, это намек?
«Зачем бродяге имя», да?
Я задумалась. Имя, положим, действительно дурацкое — ну и что?
«Неужели ваше имя такое страшное? — Не то слово!» Стоит ли за этим что-то серьезное? Вообще-то в детстве у мальчика с именем «Рюрик» могли быть сложности. «Потому что на улице котенка по имени Гав ожидают большие неприятности…» Интересно, каким был он в детстве?
«Рюшик»! Я фыркнула: вот уж эту форму он наверняка терпеть не может — я даже и проверять не собиралась.
Лично мне собственное имя всегда казалось страшно нелепым. С таким именем нужно быть как минимум героиней былины. Вообще же оно несуразно и неудобно в применении. За всю жизнь я встречала только одну удачную форму сокращения — это «Лада», образованная отцом от «Людочки» через «Ладочку». Пожалуй, меня устраивала «Людмила Прокофьевна».
Другое дело, что имя и не мешало мне — просто не воспринималось как свое. Я существовала отдельно, оно — отдельно. В большинстве случаев это не создавало дискомфорта.
И вообще «Тикки» нравится мне гораздо больше. Даже не так… Это мое имя. Когда он говорит «Тикки», я слышу, что он обо мне говорит, меня зовет, меня произносит.
Но в отличие от меня, Снегов, похоже, воспринимает себя и свое имя как единое целое. Он так серьезно сказал мне вчера, что его зовут Рюрик. А я рассмеялась!
Пообещав себе впредь быть более внимательной, шевельнув мышью, я оживила угасший экран.
Неделя прошла как в тумане. Появившись в офисе в среду, я едва смела поднять на Снегова глаза.
— Доброе утро, Людмила Прокофьевна.
— Здравствуйте, Рюрик Вениаминович.
Никогда бы не подумала, что официальное приветствие может звучать так волнующе. Я не нашла, как заговорить о том, что было между нами, а Снегов, похоже, хотел дать мне время привыкнуть. Что ж, он был прав — перемена в наших отношениях и впрямь оказалась для меня слишком резкой.
Но в четверг я набралась храбрости и под благовиднейшим предлогом вызвала Снегова к себе. Переступив порог кабинета, он первым делом запер дверь, заключил меня в объятия и крепко поцеловал.
— Теперь я вас слушаю, Людмила Прокофьевна, — со всей возможной серьезностью сказал он, не выпуская меня из рук. Я тоже поцеловала его, и только потом начала: