— Я проснулась в середине ночи от жуткой боли в животе. Когда встала, то с удивлением почувствовала, что ноги стали ватными, сознание мутилось. Я бросилась в ванную и засунула два пальца в рот, чтобы вызвать рвоту. Простите за столь неприятные детали. У меня внутри все горело, а во рту возник привкус, который я узнаю из тысячи.
— Вы разбудили сестру или мужа?
— Нет. Возможно, они меня слышали, потому что я несколько раз спускала воду. Я дважды промыла себе желудок, каждый раз выблевывая жидкость, сохранявшую тот же привкус.
— Вы не подумали вызвать врача?
— Чего ради? Раз я вовремя успела…
— Вы снова легли?
— Да.
— У вас не возникло желания спуститься на первый этаж?
— Только прислушалась. Ксавье ворочался в постели, как будто его беспокоили ночные кошмары.
— Вы считаете, что ваше недомогание вызвано той чашкой отвара?
— Полагаю, да.
— Вы продолжаете утверждать, что поменяли чашки местами на подносе?
— Да.
— А после этого не спускали глаз с подноса? Ваш муж или сестра не могли произвести новую подмену?
— Моя сестра находилась на кухне.
— То есть ваш муж взял чашку, предназначавшуюся вам?
— Надо полагать.
— Что означает, что ваша сестра пыталась отравить вашего мужа?
— Не знаю.
— Или же, поскольку ваш муж тоже был отравлен, она пыталась отравить вас обоих?
— Не знаю, — повторила Жизель.
Они долго молча смотрели друг на друга. В конце концов молчание нарушил Мегрэ. Он встал перед окном и, глядя на рябую от дождя Сену, набил новую трубку.
Прижавшись лбом к холодному стеклу — так он делал в детстве и не изменил привычке теперь, — Мегрэ, не замечая того, что в голове начали колоть иголки, наблюдал за действиями двух рабочих, чинивших отопление на противоположном берегу Сены.
Когда Мегрэ обернулся, лицо его было усталым, и, направляясь к своему столу, чтобы сесть, он, стараясь не глядеть на Жизель Мартон, произнес:
— Вы ничего больше не хотите мне сказать?
Она колебалась недолго, а когда заговорила, комиссар непроизвольно поднял голову, потому что она спокойным, размеренным голосом, в котором не было ни вызова, ни подавленности, заявила:
— Я видела, как умирал Ксавье.
Знала ли она, какой эффект произведет на комиссара? Отдавала ли себе отчет, что внушила ему невольное восхищение? Он не помнил, чтобы в этом кабинете, через который прошли столько людей, хоть раз побывал человек, наделенный такой проницательностью и таким хладнокровием. И еще — он не помнил никакого столь же непринужденного.
В этой женщине не ощущалось никакого человеческого чувства. Ни единой слабины.
Поставив локти на бювар, он вздохнул: