– Разве в искусстве есть мода? – фыркнула чем-то сильно расстроенная, как я удивленно заметил, Гаврюшка. Она сидела, прижав к себе колени, и готова была уже расплакаться.
– В настоящем нет, – сказал Тимофей.
Я потер виски кончиками пальцев. Стоило вернуться, как на меня уже свалилась куча разных загадок и вопросов. Тимофей, Сигимонда, черная лошадь, снег, теннисные мячи временных призраков… Вдруг мне ужасно захотелось в свою постель. Выпить чаю, лечь под одеяло с книжкой и всмотреться в снежинки на окне. Больница меня обессилила, и, чтобы восстановиться, мне понадобилось бы еще много таких вечеров наедине с собой.
Я попрощался с ребятами и уже успел спуститься домой и вскипятить чайник на кухне, как в дверь постучали. Босыми ногами я пробежал по скрипучему паркету и нажал на холодную ручку.
– Пантик! – вырвалось у меня слишком громко, и он шикнул на меня.
– Можно я зайду на минутку?
Я помог ему перекатиться через порог, он крикнул приветствие и извинение за столь поздний визит маме, лежащей в гостиной перед телевизором, и мы прошли в мою слишком тесную для коляски комнату. Горел один глобус.
– Хорошо тут у тебя, – проговорил Пантик, поразглядывав мои многочисленные сокровища. – При свете всего и не видно.
Я сел на кровать и расплылся в гордой улыбке собственника. Пантик отвел взгляд и заковырялся в кожаных подлокотниках своей коляски.
– Я… Я насчет Пелагеи…
Я навострил уши.
– Меня все это время, пока ты лежал в больнице, мучила совесть… Я зря тогда так погорячился, прости.
– Да ладно тебе, – отмахнулся я. – Я все понимаю.
– Я не думаю, что ты все понимаешь, – с какой-то незлобной досадой отозвался Пантик, по-прежнему не глядя на меня. – Поэтому я и пришел, чтобы поговорить. Она… она тоже о чем-то жалеет. Вообще о многом, но я тебе расскажу об одном.
Повисла пауза, и я подбадривающе закивал. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы он передумал откровенничать. Но Пантик продолжил.
– Она рассказала мне, что как-то раз она шла к метро и увидела, как в одном закоулке упал, по всей видимости, пьяный бездомный на костылях. У него была всего одна нога. Упал в пыль и грязь и стал барахтаться, как жук. Довольно лениво, без паники. Костыли не поддавались, и он несколько раз заваливался на землю, неразборчиво ругаясь. Она, Пелагея, остановилась и смотрела на него как вкопанная. С одной стороны, она понимала, что ей надо подойти и помочь, а с другой стороны, чувствовала все нарастающую брезгливость. Другие прохожие неслись мимо, не обращая внимания и, может, даже не замечая, а она все стояла и стояла и не могла двинуться с места. В конце концов подойти стало уже невозможным, все было упущено, и она стремглав побежала к метро, не оглядываясь. Потом она думала об этом одноногом бездомном весь день и на пути обратно боялась увидеть его лежачим на том же месте. Конечно, его уже не было. Но в памяти Пелагеи он засел прочно. Она сказала, что часто видит его в своем воображении. Как он падает снова и снова. Она видит его одежду, засаленную зеленую майку и спортивные штаны с завязанной штаниной поверх колена, видит его потемневшую, погрубевшую кожу и расплывчатый взгляд. И Пелагея сказала, что тот случай, когда она не смогла подойти к нему, четко показывает ей, какой она человек. Ей кажется, что теперь, когда она занимается больными и брошенными детьми и навещает приюты для животных и престарелых, все это легко и… и чисто. И жалеет о том, что в момент, когда надо было действительно проявить себя, она этого сделать не смогла. – Пантик все затихал во время рассказа и теперь совсем замолчал. – Вот и все, наверное, – добавил он. – Это не секрет, поэтому я тебе об этом рассказываю. Она несколько раз повторяла. Это не секрет, не секрет. Об этом она жалеет. И… И она очень хотела бы прокрутить время обратно. К тому утру, когда она шла к метро, и он упал.