Еще несколько подобных опытов — и Бенедикт Корчинский совершенно разорился бы, не будь у него твердой воли. Он воздержался от всяких скачков и вставаний на дыбы, а легкие и полные грации формы арабского коня мало-помалу переходили в грубую, но упрямую и неутомимую фигуру вола. Дешево ли стоила ему эта метаморфоза — об этом он никому не говорил, но нет, он пробовал однажды открыть свою душу перед одним существом.
Двенадцать лет прошло с момента его пробуждения — начала его разорения и разгрома его юношеских идеалов. В один погожий летний вечер Бенедикт искал свою жену по всему обширному корчинскому саду. Последние лучи солнца падали на его загорелое лицо; он шел крупными шагами, низко наклонив свою усталую голову. Что-то, вероятно, волновало его, потому что он то и дело покусывал длинный ус.
После долгих поисков он услыхал, наконец, отозвавшийся из глубины тенистой беседки тихий серебристый голос жены. Беседка из толстой проволоки, густо обвитая каприфолиями, составляла одно из немногих уцелевших украшений сада, предпринятых Бенедиктом перед его свадьбой. Теперь достаточно было одного взгляда, чтоб убедиться, что всякая мысль о подобных украшениях на тысячу миль отлетела от него.
Войдя в беседку, Бенедикт несколько раз поцеловал руку жены и сел возле нее. Прелестная тридцатилетняя брюнетка сидела в скучающей позе, с открытою книжкой на коленях, положив свои изящно обутые ножки на скамейку. Приход мужа не расправил морщинок на ее лбу; она только немного отклонила голову, чтобы удалить свое лицо от его горячего дыхания.
— Я так устал, Эмилия, — начал он, — что могу позволить себе маленький отдых. Пусть там управляющий и рабочие подождут, а я посижу с тобой четверть часа. … Уф! Эта уборка, — изжаришься на солнце и вконец измучаешься.
— Я тоже страдаю от жары, — тихо сказала женщина.
— Да жара что! — проводя рукой по влажному лбу, продолжал Бенедикт. — Физическую неприятность всякий может перенесть, была бы душа спокойна.
— А что же тебя может так беспокоить? — с едва заметной иронией спросила Эмилия.
— Гм!.. Всегда ты спрашиваешь меня об этом, я всегда отвечаю, и ты спрашиваешь вновь.
— Я совершенно не могу понять и запомнить твои тревоги и твои дела…
С отпечатком еще большей скуки и утомления она прислонилась к спинке скамьи.
— Однако, — с некоторым раздражением заговорил Бенедикт, — это вещи очень понятные и удобозапоминаемые… Я до конца жизни не забуду, в каком я был страхе, когда в прошлом году не мог внести процентов в банк… Хлеб уродился плохо… Корчин хотели уже описывать… Помнишь, с каким трудом я добыл деньги и поскакал с ними в Вильно?.. Не дай бог испытать то, что испытал я прошлой осенью.