Оставшихся было около тридцати. Один из них, судя по всему, достаточно старый, чтобы вскоре стать древним, но пока до этого уровня силы не доросший, выступил вперед и обратился к Гектору.
— Ты знаешь, я глубоко уважаю тебя и твой клан. И если ты говоришь, что мы зря побеспокоили твоих… друзей, я прошу прощения, но… О какой катастрофе ты говоришь? Чего боишься? Если новой власти, которая нестабильна после смерти Альрика, то я могу гарантировать…
— Слепцы! — резко перебил Гектор. — Не видите дальше собственного носа. Тешитесь амбициями, когда баланс кена в городе нарушен. Разве ты не чувствуешь? Разве не понимаешь, что происходит?
Пристыженных охотников редко доводится видеть, потому я наслаждалась. Тяжесть резко прошла, в голове царил покой и умиротворение, страха оказаться под властью Гектора не было. Был триумф. Радость необъяснимая, почти детская, что мы победили. И более взрослая — оттого, что никто из близких не погиб. Усталость еще и небольшая сонливость, которую, благодаря стылому ветру, контролировать удавалось успешно.
— Что грядет, Гектор? — тихо спросил охотник, и на небольшой площадке, заполненной людьми, воцарилось минутное молчание. Лишь снег шелестел, бился в окна, сыпал за шиворот наспех накинутых курток. И ветер — могу поклясться, выл диким волком, и мне подумалось, что это плохой знак.
— Первые, — мрачно ответил ясновидец, и голос его потонул в гуле разбушевавшейся метели. Впрочем, я была уверена — охотник услышал. Его лицо меняло маски: недоверие, подозрительность, страх.
А потом мир качнулся, потерял резкость, меня сорвало с места, и, кажется, кто-то в последний миг успел меня удержать. Или нет? Важно ли?
Картинки проносились перед глазами диафильмом — выдернутые мгновения будущего, которые мне, как пророчице, суждено было увидеть. Я поняла две вещи, которые положат конец всему этому кошмару.
Первая — Хаука можно убить. Ритуальный нож — с виду простенький, но насквозь пропитанный древностью, хранящий отпечатки кена многих хищных, ясновидцев и охотников, созданный самим Арендрейтом, ведь именно его знак украшал костяную рукоять. Лив, сжимающая в хрупкой руке эту самую рукоять. Лезвие в крови.
Хотелось смеяться и плакать одновременно. Смеяться — оттого, что будущее больше не выглядело безнадежным. А плакать — потому что будущего для меня не существовало.
Я хохотала, как сумасшедшая, глотая слезы, сжимая кулаки и впиваясь ногтями в ладони, стараясь ощутить боль, ведь боль — это жизнь. Я дышу, вижу, слышу, касаюсь холодного, липкого снега. Я жива. Жива!