Меня рассекретили.
И я открыла глаза.
— Больно?
— Немного, — соврала я. И слезы вытерла, хотя тщетно — они как текли, так и продолжали течь.
Мы сидели на лавочке, почти у самого конца аллеи. Вернее, Эрик сидел, а я полулежала у него на руках, с ног до головы укутанная в мохнатый плед. Аллея замыкалась непростительно запущенным садом — деревья и кусты сплелись ветвями, пытаясь выжить, заглушить друг друга, отобрать лишний кусочек света и тепла. Сплетения эти, припорошенные снегом, ночью выглядели особенно зловеще, а если учесть недавнее видение…
Я вздрогнула.
— Что ты видела?
Вопрос осторожный, но в голосе — настойчивость вождя. Необходимость знать. Анализировать. Каждая минута неведения приближает нас к опасности — Эрик выучил это правило давно.
— Я…
Запнулась, впервые не зная, что сказать. Соврать? Придумать? Или, может, выдать правду, и пусть Эрик решает, как этой правдой распорядиться? В конце концов, самого Хаука мы еще не видели. Возможно, он не так страшен, каким вижу его я. Подумаешь, охотник! Сколько их было — молодых и древних? Совсем недавно целая армия бежала, сверкая пятками. Возможно, и этот…
Невозможно. Нельзя себе врать — Хаук не побежит.
Но ведь это не наша битва! Херсир тоже вернулся, вот пусть он и…
— Полина?
Настойчивый взгляд, и ложь сама вырывается в мир:
— Не помню. То есть… Смутно все. Там была Лив и Хаук. У него жуткие светящиеся щупальца, метров по двадцать каждое. Их много, они…
Слезы соленые и холодят щеки, покрывают коркой кожу. Почему бы не дать мне отдохнуть? Почему, черт возьми, нельзя понять, что мне больно?! Страшно. И жить… жить хочется. Очень.
Злость захлестнула — на себя саму, за то, что хороню себя раньше времени. Видения — не стопроцентная гарантия событий.
Видения — нет. А слова Барта?
И вот я злюсь уже не него. Я же к нему, как к отцу… Доверяла, а он… Он просто готовил меня к жертвоприношению. Методично, аккуратно выписывая на душе ритуальные узоры смертницы.
— Хорошо, не надо говорить, — шепнул Эрик мне в волосы, обнимая крепче, окутывая теплом. — Мы справимся, слышишь?
Слышу. Только веры нет. Паника захлестывает, отдается дрожью в теле. И нигде больше не осталось безопасных мест.
Шорох в кустах заставил буквально выпутаться из объятий, вскочить на ноги. Ничем и никем не поддерживаемый плед свалился с плеч в снег, плечи обдало промозглым декабрьским ветром. Я спряталась за спиной у Эрика, который тоже встал и уставился в темноту.
— Кто здесь? — резко спросил он, а через секунду из кустов на дорожку вывалился человек.
Он был чумаз. Растрепан. Худ. Сильно горбился и держал руки в карманах, шарил, будто пытался что-то там отыскать. Волосы незнакомца свалялись и топорщились во все стороны лохмами. Из дырки в рукаве пучком торчал пух. На осунувшемся лице, испещренном морщинами, отражалась решительность и азарт.