«Поприветствуем товарища пенсионера, героя гражданской войны!» — вскричал председатель.
«Помню, в двадцатом году…» — лепетал старик в гимнастерке.
Кто— то спросил:
«В котором?»
«В двадцатом, — сказал старик. — Мы не так жили. Мы воевали. Жрать было нечего. Не то что теперь».
«Ладно заливать-то…»
Другой голос сказал удивленно:
«Етить твою, никак Петрович?»
«А ты его знаешь?»
«Как не знать! Я думал, он давно помер».
За столами пели:
«Ехали казаки от дому до дому, подманули Галю, увезли с собой».
Бабий хор дружно грянул: «Ой ты, Галя, Галя молодая!»
«Разрешите мне! — надрывался, стуча вилкой, Василий Степанович. — Предоставить слово!..»
«Мы кровь проливали. А теперь? — продолжал старик. — Кабы знали, мы бы… Эх, да чего там… — Он взмахнул сухой ладошкой и возгласил: — За здрявие царя, уря-а!»
Свист, хлопки и крики восторга.
«Слово предоставляется, — сипел Василий Степанович, — товарищу писателю!»
Шум стих, потом чей-то голос спросил, словно спросонья:
«Чего? Кому?…»
Путешественник нехотя поднялся, и все головы повернулись к нему. Некоторое время он молчал, как бы собирался с мыслями. Затем взглянул на Василия Степановича, на жену, на Мавру Глебовну, обвел грустным взором пирующих.
«Дорогие друзья…» — проговорил он.
«Писатель, — сказал кто-то. — А чего он пишет-то?»
«Хер его знает».
«Известно, бумажки пишет».
«Чего резину тянешь? Давай, рожай!»
«Товарищи, попрошу соблюдать тишину, — вмешался председатель. — Кто не желает слушать, тех не задерживаем».
«Дорогие друзья, — сказал приезжий. Голос его окреп. — Работники сельского хозяйства! Новыми успехами ознаменуем! Все как один…»
Раздались слабые хлопки, приезжий провел рукой по лбу и продолжал:
«Я, собственно, что хочу сказать… Вот черт! Понимаете, хотел сказать и забыл. Забыл, что хотел сказать!»
«Ну и хер с тобой!» — крикнул кто-то радостно.
Председательствующий постучал вилкой о стакан.
«Да, так вот… Для меня большая честь присутствовать на вашем празднике. Вот тут товарищ очень правильно сказал, что мы пишем бумажки. Так сказать, отображаем… Но, товарищи! Парадокс литературы заключается в том, что чем больше мы стараемся приблизиться к жизни, тем глубже вязнем в тенетах письма. В этом состоит коварство повествовательного процесса».
«У меня вопрос», — поднял корявую ладонь мужик в железных очках, перевязанных ниткой, лысый, с жидкой бородой, по всему судя — тот самый, кто навестил приезжего в одну из первых ночей.
«Пожалуйста», — сказал председатель.
«Я вот тебя спросить хочу: ты зачем чужую избу занял? Ты разрешения спросил? Нет такого закона, чтоб чужую квартеру занимать».