— Да, была одна… — Он поправил за спиной мешок.
— Ну и как?
— Что как?
— Как ты насчет ее располагаешь?
— Насчет бабы-то? Да никак. Не поеду я к ней. На хрена она мне сдалась.
— Жена она тебе?
— А то кто же… Писала тут. Жду, приезжай.
— Ну и ехал бы.
— Не, не поеду. На черта мне… Я лучше к матке.
— Да… — вздохнул я. — Каждый, конечно, рассуждает как ему лучше. Я вот тоже. И так и сяк прикинешь. И все на одно выходит. Я так думаю, что нам с тобой, брат, по-настоящему не вперед надо теперь идти, а назад. Вот куда топать надо по-настоящему-то… Я уж который месяц думаю: ну, освободят меня. А куды я пойду? В деревне, чай, никого уж и не осталось. И что я там буду делать, кому я там нужен?
— Зато на воле, — сказал слепой.
— На воле? А что в ей, в этой воле? На воле тебе пайку хлеба не поднесут. И одежду не справят, не надейся. А еще жилье надо, и пач-порт, и черт-те что. И куды ни сунешься, всюду на тебя пальцами будут тыкать: ты, мол, такой-сякой, немазаный, изменник родины, поди-ко подальше… А в лагере я, к примеру, дневальный: убрал свою секцию, печки истопил, потом работяг встретил, начальству баланду принес. И лежи себе на нарах, отдыхай. В лагере у меня крыша над головой, и харч, и все меня знают. Нет, я человек старый, мне польку-бабочку не танцевать. И бабы мне не нужны. Ничаво мне не нужно! Я, может, всю жизнь свою одну загадку разгадывал: что человеку нужно? А ему ничаво не нужно. И мне не нужно. Вот сейчас доведу тебя до станции, а сам пойду назад проситься. Возьми меня, скажу, начальник, сделай милость, нет у меня дома, здесь мой дом, мать его за ногу! Я разволновался и теперь уже никак не мог успокоиться.
— Постой, дед, не шуми, — сказал слепой. — Неужто тебе хоть на старости лет на жизнь-то поглядеть не хочется?.. Да ты не садись, пошли.
— Не пойду я! Куды я пойду? Ничаво мне не нужно..
— Ну и дурак.
Мы оба умолкли. Каждый думал о своем.
— Глупый ты, дед, — сказал слепой, подождав, пока я отдышусь. — Чего ты заладил? Хуже лагерей не будет.
Я встал, и мы двинулись дальше.
— Все одно, не сейчас, так потом, а я вернусь, — убежденно сказал я.
— Ты, дед. не торопись. Мы, может, еще все сюда вернемся.
— Это как же? — спросил я.
— А вот так. Только мы не печки топить вернемся. И не баланду носить. Мы вернемся писарей ловить. Ты на меня не смотри, что я такой, — сказал вдруг слепой, уставившись в небо. — Я хоть такой, да всех помню. И другие помнют. Мы их всех, гадов, разыщем, выловим их, сук, всех до одного! И за мошонки повесим.
— Кого это? — не понял я.
— Писарей! Тебя, дед, я смотрю, еще учить надо… Ты вот сам своими шариками сообрази. Положим, ты оттянул червонец — по какому такому закону? Кто его, этот закон, выдумал? Кто тебе срок намотал? На горбу на твоем кто десять лет катался? Может, бригадир? Или надзиратели?.. Не-ет, и они, конечно, виноваты, и еще много виноватых, да не в них главная суть. А вот те, кто пишут, — вот от них все зло. Это они все! Их и не слыхать, по конторам сидят, суки. Сидят и пишут… На чужом члене в рай хотят въехать! Пишут, гады, а народ мучается.