Глафира изобразила на лице испуг и, ойкнув, запахнула полы халата.
— Еще бы нагишом пошла… Али одна в доме, бесстыдница, — сконфуженно пробурчал Ляпаев и поспешно пошел от двери. А перед глазами все так же зримо сквозь прозрачное белье розовело ее тело.
— А вы, дядечка, стучите, когда входите, — сказала вдогонь Глафира и, игриво улыбнувшись, закрыла дверь в столовую. Она не спеша выпила еще стопку и убрала посуду в горку, смеясь в душе и над своей находчивостью, и над смущением Мамонта Андреевича.
С того дня частенько попивала она стопку-другую, не чувствуя в том ни вины, ни беды. Жизнь скучна и невзрачна, думалось ей, и не велик грех малость душу повеселить.
И сегодня, когда Ляпаев уехал на Малыкский промысел, вдруг потянуло Глафиру к заветной горке. Но она превозмогла себя, дождалась полудня. Выпив перед обедом, почувствовала облегчение. Но вспомнила слова старухи — соседки по городской квартире: «Пьяница да скляница неразлучны», и ей стало горько. Но лишь на короткое время. Решила: маленько можно. Не в вине вина, а в себе. К прошлому же не вернусь. Ни в чем возврата не будет.
Встречу с Ляпаевым, приезд в Синее Морцо Глафира восприняла как повеление свыше. И хотя не была набожной, думать так было приятно и удобно. Оттого и верила своей выдумке. Поверив же, как бы сжилась с ляпаевским домом, аккуратно по утрам шла на Синеморский промысел, прикипела к его делу, считала его своим. И не само дело увлекло ее, а наличие его, наличие всего предприятия, а точнее, ляпаевского состояния. Незаметно ею овладела мысль, что это и ее состояние, поскольку наживалось оно еще в давние годы, в бытность Лукерьи. Помаленьку забылось, что покойная тетка не привечала их, за родню не считала. Да и не было это обстоятельство теперь важным. Лукерья ее тетка — и этим все сказано.
Мамонт Андреич уехал на промысел с ночевкой. И Пелагея куда-то запропастилась, — видать к соседкам посудачить зашла: редко выпадает ей свободный, как нынче, денек. Глафира одинешенько поскучала в хоромах да и подалась на промысел. Ловцов к вечеру там не бывает. Ватажный народец, утомленный трудом, в казарме отдыхает. Резеп небось в окошко из своей светелки крохотной поглядывает, ее поджидает.
Была пора меж концом дня и началом ночи. Бледно и застенчиво обозначилась звезда-вечерница, но тени на улки еще не легли, золотилась вода багряным отсветом зарницы. Спокойствие и усталость опустились на землю. И гуси дикие за рекой затихли, и во дворах смолкли дневные звуки, а вечерним — коровьему мыку, звону доенок да скрипу закрываемых ставен — еще пора не подоспела.