— Платьев понашьем. Я и кроить-шить умею. Покойницы Лукерьи машинка без дела стояла, ну и под-научилась…
— Вот это тоже себе возьмите, Пелагея Никитична, шелк китайский. Он вам к лицу.
— Куда мне наряжаться, — смутилась Пелагея. — Лучше ситчик. Смотри-ка, узорочье какое!
Так они по-женски долго говорили о тряпках, распускали куски ткани, прикладывали к себе, вертелись перед зеркалом. Глафира расчувствовалась и сказала:
— Все это ты, Пелагея Никитична, упросила дядю купить. Знаю-знаю, не отказывайся. — Призналась: — Я слышала.
— Ну так что, что я? Деньги-то не мои. Мало ли я чего попрошу.
— Дядя вас слушает. Такой покорный с вами. А меня не любит.
— Что ты, Глафирушка. Понапридумаешь тоже. Грех так думать. Он добрый.
— Со всеми, может, и добрый, а со мной — нет. Я ему мешаю.
— Выдумаешь тоже. Никому не мешаешь, — запротестовала Пелагея, а сама вспомнила слова Мамонта Андреича о том, что хорошо бы, мол, Глафиру в город отправить. Слышала, стало быть, а может, сердце чует. Женское сердце догадливо…
— Тебя он почитает, — продолжала меж тем Глафира. — И любит.
Пелагею будто обожгли ее слова. Неужели знает Глафира и про нее? Как некрасиво-то! И она призналась:
— Мы с ним, Глафирушка, как муж и жена. Он давно мне предлагает браком сочетаться, да я упросила погодить малость. — Пелагея зарделась от непривычности к таким разговорам и откровенностям, но превозмогла себя и понудила сказать все до конца. — Зачала я, Глафирушка, понесла от Мамонта Андреича. Ох, господи, грех-то какой!
— Ну что ты, Пелагея Никитична! Разве грешно человека любить.
— Что ты, что ты, Глафирушка. Слова-то какие стыдные говоришь! Али семнадцать мне. Привыкла я к нему. Добрый он, да и мне одной в чужих краях не сладко. И в верха вернуться — кому я там нужна: ни кола ни двора. И детей у меня нет. Не раживала. У нас в селе говорят: не строй семь церквей, а нарожай семерых детей. Тут хотя бы одного заиметь. Теперь, кажись, детная буду. Рехнулась под старость лет. И страшно, и стыдно — не молодайка.
— Какая же вы старая, Пелагея Никитична!
— Разве мало — тридцать пять годов? Да и чудится мне, будто все полста прожила. Натерпелась — врагу клятому не пожелаешь.
Прямодушный, без утайки разговор этот еще больше расположил Глафиру к Пелагее. Подумалось: уж теперь-то наверняка ей нечего опасаться дядюшкиного нерасположения. Пелагея Никитична переломит его, уж ее-то он не ослушается.
— Можно, я вас тетей Полей буду называть? Мы как-никак теперь сродственники.
— Отчего же, — ласково улыбнулась Пелагея. — Это мне приятно. Спасибо, Глашенька.