Одним словом, Дмитрий Самсоныч по-своему неплохо подготовился к скупу сельди и, едва она стала путаться в сети и заполнять кошели неводов, начал засаливать ее в чаны.
Ляпаев хитрил. По опыту прошлых весенних путин он знал, что следом за первыми косяками пойдут еще более многочисленные, и тогда цена на сельдь сойдет на нет — хоть алтын за пуд плати, бери за бесценок сколько надо, а продавать с Крепкожилиными в самом худшем случае он будет по одинаковой цене. В позапрошлом, схожем с нынешним, годом сельдь пошла по Золотой и реке Ватажке так обильно, что вода до срока вышла из берегов, а ловцы выдрали из воды все сети и зюзьгами черпали рыбу из реки, словно из мотни невода. Вот почему и решил Ляпаев повременить.
Хитрость эта явная для бывалых рыбников, и Ляпаеву было удивительно, что старик Крепкожилин не дошел умом до нее, а берет без разбору все, даже то, что привозят ему ловцы, арендовавшие Ляпаевскую Золотую яму. Скорее всего, жадность глаза застит, иначе смекнул бы, почему Ляпаев воздерживается. А коль уж недогадлив, пускай кожухами расплачивается — убытки учат жить.
Мамонт Андреич все эти дни объезжал промыслы, проверял, готовы ли плотовые к скупу, солильщики — к обработке, все ли, что нужно, — тара, соль, селитра — закуплено. На Малыкской отлаял плотового за беспорядки, отменил распоряжение Андрея и, пригрозив расчетом, велел троим больным выходить на работу.
Вернулся в Синее Морцо довольный, успокоенный тем, что сделал. Но безмятежность эта была недолгой. Наутро, едва явился в конторку, потребовал у Резепа отчет о прошедших днях. Плотовой доложил все обстоятельно, не забыв сказать, что Андрей резал Гриньке руку и тот шалберничает целыми днями. Этот, казалось бы, незначительный для промысла случай вывел хозяина из себя. Всегда сдержанный, владеющий чувствами и даже выставляющий напоказ свою невозмутимость, он тяжело задышал и сжал челюсти до ломоты в скулах. Нашел время отстранять людей от дела! Вот-вот начнется скуп сельди, и тогда каждый человек на вес золота, каждый день, проработанный им, прибыль хозяину. Или этот Крепкожилин не соображает ничего, или с умыслом.
— Смутьян этот Крепкожилин, — говорил меж тем Резеп, — и развратник. Из дому ушел, чтоб к ватажным девкам ближе быть. И эта, Ольга, сестра Гринькина, бегает, потаскуха, к нему. Невылазно там. Одна шайка-лейка…
— Насчет баб помолчал бы хоть, — оборвал его Ляпаев. — Нечего овечкой прикидываться. Да и лучше, если бы он по бабам шастал да девок портил. Где он?
— У себя, на пункте.
— Покличь, — коротко приказал Ляпаев, но, едва Резеп кинулся к двери, вернул: — Погодь. Ты здесь пока побудь. — И вышел из конторки.