— Не нравится он мне что-то. — И вдруг заинтересовался: — Не Ольгу ли возьмешь? То-то она к тебе зачастила.
— Откуда это?
— Говорят.
— Мало ли что говорят, всех сплетен не переслушаешь. Да и могу ли я вязать ее судьбу со своей. Со мной всякое в любой день может приключиться, ей-то с какой стати страдать? Она девка славная, найдет подходящего.
Озорство обернулось серьезным разговором.
— Не положено, стало быть, женку брать, а? — спросил Илья озабоченно.
— К слову. Сегодня я здесь, а завтра, может, сибирщина. И она, выходит, следом? Нет, незачем ей по мне казниться.
Так, за разговором, подоспело время к Ляпаеву отправляться. Надел Илья косоворотку поновее, голиком по сыромятным поршенькам поводил — пыль вытрусил, поплевал на ладонь и пригладил вихры.
На плоту их поджидал Завьялов. Из казармы валил работный люд, растекался: кто к выходам, кто на плот. Ловцы еще не появились, лишь Макарова бударка одиноко торчала у приплотка, и Николка волоком тащил к ней пустые носилки. А сам Макар о чем-то возбужденно рассказывал Ивану Завьялову. Едва Андрей с Ильей приблизились, Макар — к ним:
— Слышь-ко, что в Чапурке творится! Бударку не просунешь. Шест поставил — стоит. Крест святой, не вру. Зюзьгой черпал, будто из мотни. А селедка, глянь-ка, отборный залом.
Подивились выборные Макаровым словам, постояли у бударки, всклень, по самые бортовые линейки налитой серебристо-черной сельдью, пошли в конторку.
Ляпаев первоначально не обратил на них внимания, еле заметно кивнул на приветствие.
— К тебе, что ли? — спросил он Резепа и кивнул на вошедших. И Андрею: — А ты что у порога топчешься? Будто сватать пришел, мнешься.
— А мы все вместе, по делу.
— Беспричинно только бездельники шляются, да и они в путинные дни…
— Проходите, товарищи. — Это Андрей Илье и Ивану. Шагнул к столу, за которым умостился Ляпаев, и положил перед ним лист бумаги. — Вот, Мамонт Андреич.
— Что это?
— Наши требования, — пояснил Завьялов, встав рядом с Андреем.
— Чьи это — ваши?
— Рабочих и ловцов.
Ляпаев пытливо и с явным удивлением переводил взгляд с одного на другого и, кажется, что-то начал соображать.
— Рабочих и ловцов, — в задумчивости повторил он. — Ну а ты, Андрей Дмитрич, тут при чем?
— Это мое личное дело.
— Ах да. Прослышан: есть такие, которые народ мутят. Но не думал, чтоб ты, сын почтенных родителей…
— Мамонт Андреич, это к делу не относится. Давайте говорить по существу.
— Ну да, ну да… — Он, кажется, впервые вспомнил о бумаге, которую держал. — Так что вы тут просите?
— Мы не милостыню просим, а справедливости требуем, — уточнил Завьялов.