Для дознания и восстановления должного порядка незамедлительно выезжаю в Синее Морцо с нарядом полиции».
Отправив эту телеграмму начальнику губернского жандармского управления, временно исполняющий дела уездного исправника ротмистр Чебыкин крикнул в распахнутое окно:
— Игнашка, унтера ко мне.
— Слушаюсь, вашгородие, — еле слышно отозвался со двора вестовой.
— Да живо, братец, живо! — Чебыкин, поглаживая остренькие усики на маленьком худом лице, начал собирать со стола бумаги.
— Когда, значит, умылся я у мостика да передохнул, услышал, вроде-ка колеса стучат. Глянул на дорогу — Савраска хозяйская и повозка, стало быть, его. Возрадовался поначалу. Как же — на промысле такое вытворяют, а его нет. А опосля-то, как ближе повозка подошла, вижу: Мамонт Андреич весь в крови. Я, понятно, и погнал в село. Тако вот дело, господин исправник. — Рассказывая, Резеп стирал ладонью пот, обильно выступавший на лбу. Он не отводил глаз с лица Чебыкина, охотно отвечал на вопросы, всем видом показывая, что он безмерно опечален случившимся и готов услужить начальству, лишь бы отыскать убивца.
— У мостика, говорите, были?
— У мостика, — эхом отозвался Резеп.
— А конь, что же, сам остановился?
— Так точно, узнал, стало быть.
— Ну, а дальше?
— Я же говорил, ваше благородие: погнал домой.
— В повозку садились?
— Никак нет. На меринке верхом, а Савраску в поводу вел.
— В повозку не садились, а рубаха в крови. Как же так?
— Не извольте думать плохое, ваше благородие.
— Я должен думать всякое. Так откуда же кровь?
— Обижаете, господин исправник. Я же, когда Мамонта Андреича, царство ему небесное, брали с повозки и в дом вносили, поднимал его…
— М-да, возможно, возможно, — Чебыкин, как обычно в минуты волнения, погладил тощие усики. — Вы, любезный, понимаете, э… я при исполнении, и так сказать, обязан выяснять, вникать…
— Как не понять, ваше благородие. Однако оскорбительно… Мамонт Андреич, покойный, такое бы не дозволил. — Резеп кинул взгляд на Глафиру, которая в продолжение всего разговора сидела в сторонке на софе и, кутаясь в кашемировый платок, не произнесла ни одного слова.
Ротмистр устроился за рабочим столом Ляпаева, а Резеп сидел напротив, через стол.
В соседней комнате слышен был приглушенный говор и звон посуды: кто-то успокаивал Пелагею, кто-то убирал со стола после поминок.
Ротмистр Чебыкин, недовольный тем, что не удалось основательно подкрепиться, потому как прервал поминки, попросил Резепа пройти в кабинет покойного и начал дознание. Глафира вошла следом. Чебыкин ничего не имел против, ему даже было приятно присутствие молодой, недурно сложенной женщины, ко всему — единственной наследницы так неожиданно усопшего богача.