…С той поры минуло десять с небольшим лет. И надпись на диком камне давным-давно потускнела, а металлическая изгородь не раз подправлялась, перекрашивалась.
Афанасий, как и прежде, извозничает, живет бобылем. И всего-то окроме него на заимке единственная живая душа — меринок Сивый — постаревший, с ревматическими узлами на негнущихся ногах. Да вот еще увязался кобелек лопоухий…
3
Гость приехал на зорьке, когда Афанасий хороводился с Трезвым. Умостившись на рундуке, старик подозвал к себе кобелька, тот доверчиво ткнулся рыластой головой в колени и затих. Тогда Афанасий накрутил на палец тощий клок шерсти на шее и, изловчившись, коротко рванул от себя. Трезвый дернулся, но позы не переменил, остался у стариковых ног.
— Во, теперь не сбежишь, — довольно проворчал старик, — ты, конешна, тварь и многова не смыслишь. А примета, между протчим, очень даже верная. Теперь ты совсем хуторской мужичок.
Мимо заимки гуртом прошли на ферму женщины-доярки, меж них была и Шура. Поравнявшись с избой, они привычно и вразнобой поздоровались с Афанасием. Старик тоже, как и всегда, низко склонив голову, ответил:
— Здравствуйте, бабоньки. Бог вам в помощь…
Только Шура кивнула еле приметно и после своих товарок.
Ниже хутора переправа — лодка без паромщика. Доярки каждый раз на той бударке переправляются, за реку, на ферму, и обратно.
День был субботний. Предстоял двухдневный отдых. Еще с вечера старик хребтиной спутал Сивому передние ноги и отпустил на все четыре стороны. Сивый далеко от хутора не забредал, пасся обычно на сырой луговине за ветловым редколесьем.
Афанасий поглаживал шершавой ладонью собачью спину, а сам косился на низкодол, где, старчески уронив к травам голову, дремал меринок, когда-то неутомимый в упряжке и драчливый в конячьем косяке. Был конь, что и говорить, да изъездился. Уходили Сивку крутые горки. Он и до сегодня тужится, а везет. Долго, однако, не продержится, нет…
Мысли Афанасия прервал автомобильный гуд: к хуторку, пыля, катил голубенький «Запорожец».
Старик ладонью заслонил глаза от солнца и всмотрелся. Тихая улыбка завладела его небритым, до самых глаз в пепельной щетине лицом: близкий гость, свой, запечный.
— Иди, Трезвый, не до тебя нонче. Федор Абрамыч вон лопотит. И слава богу, кажись, один, без бабья.
Не любил Афанасий оравистую женскую компанию, которую иногда прихватывал с собой Федор Абрамыч. И не место жалко — мало ли его на заимке. Галдят, колготятся, ахают, — бабы, они и есть бабы. Будто не на хутор попали, а, по малой мере, на Луну. После них неделю, если не больше, птица за версту заимку облетает, а щука в кундраках хоронится.