Злость взяла Афанасия на потребсоюзовское начальство. Федор-то Абрамыч тут, понятно, ни при чем. Неправды он не скажет, порядочный человек. Сколь мог — держал, а уж коль выложил все начистоту, знать, невтерпеж дальше, доняли мужика до последней крайности. Оттого и негоже ему, Афанасию, дальше чинить другу неприятности, негоже.
— Сивка́ куда же в таком разе? — спросил Афанасий, и гость понял, что старик безошибочно воспринял его слова, без порицания. — На колбасу, стало быть?
— Так уж на колбасу… — запротестовал Федор Абрамыч.
— А пущай-ка он при мне остается, а? — в голосе Афанасия надежда и радость. — Какая с него колбаса. Зубнику лишние хлопоты. Оставь Сивка́, Федор Абрамыч…
— Так он же на балансе.
— Выходит, его нельзя списать, а человека можно? Даже на балансе не числюсь. — С досады старик шумно выдохнул, в щелку свел веки и задумался о чем-то.
— Ты, Афанась, скажешь тоже. Пенсия — освобождение от непосильного труда. Возраст, он, что ни говори…
— Мне-то лучше знать, что посильно, а что нет… — перебил Афанасий гостя. — Да че там, хрен с ней, пензия так пензия. Меринка жаль отдавать. Как же я без него, — засокрушался старик. Помолчал малость и, просительно заглядывая в глаза Федору Абрамычу, заговорил быстро-быстро: — Ты вот что… Подумай-ка… Оставь Сивка́, спиши с балансу. Кому он, болезный, нужон? Глянь-ко, вон он, на лужке понурился…
— Ладно, Афанась. — Гость извелся не меньше старика. Разговор этот тяготил обоих, и, чтоб покончить с ним, Федор Абрамыч обнадежил: — Поговорю с бухгалтером. Может, что и придумаем. А пенсиона не пугайся. Поначалу странно, разумеется. Потом все в колею войдет, спасибо скажешь. — И, уже окончательно успокоившись, положил руку на плечо друга: — Время-то как бежит, Афанась. Скоро и мне закругляться. Да-а… Но не зря мы жили, Афанась, не зря. Порой солоно приходилось и смерть в глаза смотрела. А ничего, осилили. Описать бы, к примеру, твою жизнь.
— Человек, он на то и ро́дится, — умиротворенно отозвался Афанасий. — Как же иначе ему? Животная и та в ином разе… Сивко вот тоже. Сколь он, бедолага, натерпелся да перевидал люда всякого. Мы с ним старые друзья. В море вместе ходили, тонули, мерзли. Ему, Федор Абрамыч, под тридцать. Старый мосол.
— Неужто так много? Не слышал, чтоб тридцать лет лошадь жила.
— И больше случается. Дед мне рассказывал про один случай: в каком-то государстве одна лошадь сорока семи лет подохла…
— А кобелек-то у тебя откуда? — поинтересовался Федор Абрамыч.
— В городе пристал. Так и увязался…
— Ирландский сеттер, — определил Федор Абрамыч. — Знатный будет охотник. Избалуется он у тебя.