Ляпаев тоже мало любопытствовал насчет городской свояченицы и ее дочки и вот теперь, узрев бедность сродственников, сидел потрясенный, а поскольку был он человеком мягкого характера, почувствовал себя виновным: ничего не стоило ему время от времени подбрасывать им немного деньжат. Теперь-то он не оставит их в беде, непременно поможет…
Но вот девушка показалась в дверях. Ляпаев остановил на ней блуждающий по каморке взгляд и от неожиданности привстал со стула: перед ним стояла… Лера — вчерашняя девица, ушедшая от него только сегодня на зорьке.
— Как же вы меня разыскали? — она была не менее гостя встревожена его столь неожиданным появлением, но старалась не выдать своей тревоги, натянула на лицо обманную улыбку и игриво моргала глазами. — Садитесь, что это вы так…
— Ты — Глафира?
— Уже успели наболтать? — Она метнула гневный взгляд в подслеповатое оконце. — Ябедники…
И тут Ляпаев, сам не соображая, что делает, шагнул к девушке, размахнулся и до боли в крепкой мужской ладони ударил ее по щеке. Она ойкнула, качнулась, но, ухватившись за косяк, удержалась на ногах.
— Это… это за что? Я же ничего не брала…
Глафира, она же Лера, прислонившись пылающей щекой к дверному косяку и мелко-мелко всхлипывая, растирала по лицу слезы и все еще не могла понять происходящего, думала, что ее бьют по недоразумению. Боже мой, как он может думать про нее такое. Никогда, сколь ни бедствовали они с покойной матерью, не брала она чужого — даже тогда, когда подружки втянули ее в эту грязную круговерть.
Мамонт Андреевич, ошеломленный и тем, что ему открылось здесь, и своей несдержанностью, и словами Глафиры, и ее унизительно-покорным голосом, кулем опустился на стул, уперся локтями в колени и спрятал лицо в ладонях, неожиданно похолодевших.
Так прошло некоторое время, пока не пришло к Ляпаеву сравнительное успокоение. И Глафира стала понимать, что этот господин ни в чем ее не обвиняет, что тут что-то другое, но что — не могла взять в толк, а потому перестала всхлипывать и с испуганным любопытством наблюдала за ним. Но стоило ему заговорить — и все открылось ей.
— Виноват я, Глафира, а тетка твоя Лукерья, царство ей небесное, — прежде всего… Не любила она матушку твою, не привечала. И я тоже хорош… В глаза ни разу ни ее, ни тебя не видел. Вот и наказал господь… — Он говорил это, не поднимая на нее глаз, а так же, глядя в пол, спросил: — Давно мать-то схоронила?
— Скоро сорок ден, — еле слышным голосом ответила она. — Деньги-то ваши еще при ней пришли, радехонька была. Благодарить приказывала, когда получила. Да я все не собралась.