— Будет тебе… Чем болела-то?
И пока Глафира рассказывала, он слушал, и потихоньку созревало у него решение забрать ее к себе, в Синее Морцо. Пусть выберется из этой грязи, поживет у него, рядышком с Пелагеей, может, привыкнет к деревенской жизни.
— Ты вот что… Завтра за тобой заедет Резеп, работник мой. Собирайся и езжай с ним. Поживешь у меня. А там видно будет…
— А квартиру как же? Да и как это вдруг…
— Заколоти окна да двери. Кто такое барахло возьмет, — Ляпаев понимал, что говорит бестактность, но Глафира начинала сердить его. Он достал из кармана помятую десятирублевую ассигнацию, положил на край стола. — Отдай хозяйке задаток на месяц-другой. Да чтоб с солнцем была готова. И никаких капризов. Ляпаев вышел на замусоренную, в помойных подтеках улицу, и она после сырой и душной каморки показалась ему настоящим раем. Он раскованно вздохнул всей грудью и физически ощутил, как внутрь вливается промороженный чистый воздух.
1
Во всех городских церквах звонили к заутренней. В воздухе вперемешку с вороньим гамом метался разноголосый перезвон: от мелких, напоминающих легкую трель, до густых, схожих с отдаленными раскатами грома. С Татарского базара звонил щеголеватый приземистый Иван Золотоуст, с Селенья — строгая, красного камня, церковь Покрова, за Кутумом — по-купечески богато одетая в золото Казанская, с Золотого затона — бесформенная глыба князя Владимира, из кремля — белокаменный царственно величавый Успенский собор.
В общем хоре голосов выделялся низкий, надтреснутый бас князя Владимира. Его голос могуче властвовал над просыпающимся городом, заглушал прочие звуки, будоражил, звал богомольный люд.
Шаркая подошвами о дощатый тротуар, мелко семенили сгорбленные старушки в черном, до смешного похожие на грачей, расторопные монашки, сухопарые служащие с бледными испуганными лицами, раздобревшие торговки в цветастых платках, повязанных поверх капоров.
Цокая подковами о серый, местами запорошенный снегом булыжник, сверкая серебром сбруй, стремительно проносились лошади, запряженные в легкие ковровые санки или пролетки, крытые черным лаком. Важные господа, никого и ничего не замечая вокруг, спешили в это воскресное утро помолиться богу, замолить грехи, попросить у всевышнего счастья и благополучия.
За счастьем шли все, и каждый молил бога о своем. Для одних счастье — это избавление от физических недугов, у других — от душевных мук, у третьих — просьба о жизни в достатке и тепле. У нищего в жалких лохмотьях слово к богу связано с куском хлеба, а у купца, что подкатил к церковной ограде на санях, крытых голубым бархатом, оно, слово это, — о новых тысячных оборотах, об удаче в большом деле.