Илья расчистил от снега дорожку, ведущую к загородке, где упрятана поленница дров, набрал охапку звонких плашек.
…Когда жарко запылало в печи и отсветы пламени озарили жилье и незнакомца, по-прежнему беспокойного и в горячке, Илья подумал, что хорошо бы позвать человека, знающего толк в болестях, но кого — не мог придумать. Вспомнил вчерашний разговор об Андрее и посожалел, что тот еще не приехал и что надеяться на него вряд ли приходится, потому как он может приехать, а может и нет, а если даже и будет здесь, то неизвестно когда.
Посидев малость в раздумчивости, Илья наполнил чугунок картошкой, залил водой и осторожно, чтоб не расплескать, затолкал его ухватом в печь, к краю огня. Сюда же поставил второй чугунок с водой. Поленья горели ровно, без треска, из чего Илья заключил, что будет оттепель. Да и пора уже, весна вот-вот, а зима дурит, будто и время ее не вышло.
Очнулся Тимофей Балаш на третий день. Открыл глаза, долго осматривался и, заметив Илью, опросил:
— Где я?
Илья сказал, и чужак успокоился. Хозяин, однако, расспрашивать тоже не стал, ждал, когда тот поправится и заговорит сам.
Выздоравливал он медленно, потому как застудился крепко. От него пышело жаром, как от хорошо протопленной печи. Не помогали и лекарства, оставленные Андреем, — его Илья позвал, едва тот вернулся в Синее Морцо.
О появлении неизвестного человека знали все. Едва Илья выходил из дома, сельчане интересовались:
— Ну как? Лучше?..
Или:
— Все молчит?
И в недоумении пожимали плечами.
Ежедневно заглядывал Андрей. Однажды он засиделся у Ильи, и Тимофей Балаш в нескольких словах поведал о себе, потому как длинно рассказывать еще затруднялся, да и Андрей запретил. Из рассказа Тимофея выходило, что родом он с верхов, имел дом, коровенку, клин пахотной земли в две десятины. Давно в нем угнездилось желание в низовья Волги податься, к морюшку Каспию, поскольку слышал, что рыба тут бешеная, сама в руки дается и что разбогатеть можно, ежели с умом дело начать. Но жена шибко болела и наотрез отказалась уезжать из своей деревни. Прошлой осенью она померла, и тогда Тимофей распродал и живность, и все недвижимое имущество и пехом дошел-таки сюда.
Во время его неспешного рассказа Илья все усмехался чему-то, а потом уж прояснил свои мысли:
— Вот говоришь, Тимофей, разбогатеть можно. Ну, как в воду смотрел: в селе нашем в кого ни ткни — богач. Ну, я, к примеру, — и он повел рукой, приглашая полюбоваться его жильем.
— Это смотря как… Коли с умом подойти, — окая, отозвался Тимофей.
— Выходит, все дурни, один Ляпаев умен. Ляпаев оттого и богат, что давит мужика. Вроде бы свой и добрый: и сети даст, и муку, коли туго. В работе не откажет, а опосля дышать трудно, потому как все втридорога.