— Они ведь живут не в Лондоне, — продолжала Маргарита, как бы извиняя их. — Я знаю, как трудно выбираться, когда ты далеко, и дети, и действительно нет особой причины ехать в город… Правда, я стараюсь, иногда езжу к ним. Но они здесь почти не бывают, а Мег не видела их со дня своей свадьбы, только Уильяма пару раз в Челси во время заседаний парламента. — Она вздохнула. — Это так понятно. У Елизаветы теперь трое чудесных детей — тоже Томми, как у меня, тоже Джейн и еще маленький Генри. Вы ведь их не видели? Они как раз должны приехать к вашему отъезду. Вы будете в ужасе, как и мы все. Это сущее наказание. Неудивительно, что она не любит с ними путешествовать. — Она замолчала и опять улыбнулась. — Ах, я замучила вас своей болтовней про семейные дела, а вы устали. Я только хочу сказать: если они все-таки приедут, мы все будем рады. Ведь впервые за долгие годы мы соберемся вместе.
— Я тоже буду очень рад.
В мягкой атмосфере, создаваемой Маргаритой, он отдыхал. Она нравилась ему все больше и больше. Вдруг на ее лицо легла тень. Маргарита с тревогой посмотрела на вещи, принесенные грумом: ящик с готовыми красками, ящик с инструментами — молотки, пилы, гвозди, — тюк с одеждой, ягдташ с блокнотом и карандашами, турецкий ковер. Гольбейн привез почти все, кроме черепа. Собираясь к отъезду, художник так встревожил старика, что пришлось уплатить ему за месяц вперед в доказательство того, что он еще вернется на Мейдн-лейн. У того же торговца деревом, который доставал ему дуб для портрета посланников, он купил большие доски, аккуратно прислоненные теперь к чистой известковой стене. И как это он умудрился разместить столько вещей на спине одной-единственной лошади?
— Но вы знаете, что картина еще в Челси, мастер Ганс? — виновато спросила Маргарита, как будто ввела его в заблуждение по важному вопросу. — Отец привезет ее с собой. Я так разволновалась из-за вашего приезда и почти забыла, что вы здесь по делу. Вы, может быть, станете думать, что потеряете со мной время. Но я могу показать вам сад, да и места здесь прекрасные. Вот только вы не сможете работать, пока не привезут картину.
Гольбейн засмеялся громким открытым смехом, говорившим не только о желании развеять ее тревогу. Его переполняли мысли о картине, которую собирался писать в солнечном свете, льющемся через окно в замечательную комнату, так щедро предоставленную ему Маргаритой. Она станет его триумфом: бесстрашная, неслыханная правда. Он всю жизнь ходил вокруг да около, боялся и видел только напуганных людей. Ему не терпелось начать.