Джон Клемент пробыл недолго. Как только закончилось представление и костюмы снова упрятали в сундуки, а слуги накрыли ужин и собрались уходить, он подошел к отцу. Я незаметно придвинулась к ним поближе, желая послушать, однако вмешиваться в разговор не хотела. Но отец подозвал меня.
— Джон говорит, ему нужно ехать, — тепло, но явно прощаясь, произнес он. — Как хорошо, что он нашел время навестить нас, вернувшись в Лондон. Мы будем ждать его, не правда ли, Мег? — Он помолчал и еще раз бросил на Джона взгляд, значение которого я не поняла, а потом прибавил: — Если у него будет время навестить нас после столь долгой отлучки. Когда его изберут в медицинский колледж.
Я проводила Джона до дверей и помогла надеть плащ. В полутьме, где нас никто не видел, я осмелилась поднять глаза и встретила его взгляд. Он тоже в первый раз за долгие часы посмотрел на меня с нежностью и любовью, о которых можно только мечтать, и еще с каким-то облегчением.
— Видишь, Мег, — ободряюще сказал он, берясь за дверную ручку. — Я оказался прав. Нужно лишь немного обождать. Доктор Батс говорит, меня изберут весной. Это только кажется долго, но скоро все кончится. И тогда все у нас будет хорошо. — Второй рукой он обнял меня на прощание за талию. — Я напишу. — Он открыл дверь и впустил ночной ветер. — И приеду. Скоро. Обещаю.
И он торопливо зашагал по дорожке черного сада к воде, оставив меня, ну прямо как дуру-служанку, в смущении и надежде, что теперь-то начнется счастливая жизнь.
Когда я вернулась, ко мне тихонько подошла Елизавета и сбоку заглянула мне в глаза.
— Мастер Ганс весь вечер смотрел на тебя как овца. — Она звонко засмеялась, что хорошо умела делать. — По-моему, ты одержала победу.
Вероятно, я смутилась. Одно из ее язвительных замечаний, которые Елизавете так удавались, когда речь шла о других. Но, по счастью, сейчас мастер Ганс не смотрел на меня как овца. Он сидел за столом, сияя от теплого внимания отца, которое, как и во всех прочих, вселяло в него уверенность и располагало. Гольбейн положил на стол миниатюрную копию портрета Эразма, предназначенную для архиепископа Уорема, и ответный набросок старого рельефного лица архиепископа. Его следовало передать Эразму в Базель. Он явно был доволен, что за первые две недели в Англии смог выполнить это поручение (впрочем, Уорем, один из близких отцу епископов, был добрая душа, да в любом случае отдарить Эразма было почти de rigueur[2]). Теперь он увлеченно, с акцентом обсуждал, как писать нашу семью. Мне стало ясно — Гольбейн хороший торговец. Речь шла уже о двух картинах — портрете отца (картину можно послать гуманистам в Европу) и групповом портрете, который, собственно, изначально и планировался. Еще он показал отцу свою готовую работу