Я огляделась и поняла — все, сблизившись, перенеслись мыслями в те беззаботные дни. Мне не хотелось нарушать это настроение. Я, конечно, не художник, но, по-моему, картина выглядела законченной — предметы на заднем плане прекрасно гармонировали с полукругом наших голов на переднем. Но наверное, работа считается готовой, когда доволен основной заказчик. Я посмотрела на отца и госпожу Алису. Они казались смущенными и неуверенными, как две стороны одной монеты.
— Может, следовало положить сзади на полку лютни, — сказала госпожа Алиса, нарушив неловкое молчание. Я вздрогнула. В ее голосе звучало недовольство. Я решила, что она, растерявшись от чувств, навеянных картиной, хочет стряхнуть таинственность и вернуть нас на землю. Она не любила плыть по течению эмоций. Пожалуй, ее, как и отца, пугала их неуправляемость. — Отдайте же должное музыкальности сэра Томаса. — Она сухо засмеялась.
Отец посмотрел на нее, затем перехватил инициативу и тоже засмеялся, изо всех сил пытаясь разбить волшебство, под обаянием которого мы находились.
— Если уж писать музыкальные инструменты, почему бы не посадить госпожу Алису на стул? Она жаловалась, что у нее во время сеансов болели колени.
Мы громко рассмеялись.
— Я переделаю все, как вы хотите, — с готовностью откликнулся мастер Ганс.
Я решила, что Гольбейн потом просто допишет лютни и посадит госпожу Алису на стул. Мне и в голову не могло прийти, что он решит переделать все. Картина получилась прекрасной, а отец излишне придирчив. Мы снова замолчали и посмотрели на картину. Я ловила взгляд мастера Ганса. Но даже он замечтался, радуясь своей победе. Художник переводил глаза с одного внимательного лица на другое и тихонько кивал. Он видел, что все мы вспоминаем любовь, хотим вернуть ее, и понял — его картина произвела запланированный эффект.
Когда отец чуть позже извинился и, как всегда, направился в Новый Корпус, я пошла за ним, забыв про Джона и всех остальных, вдруг почувствовав прилив мужества. Сегодня ему придется поговорить со мной.
— Отец… — тихонько окликнула я его.
Он обернулся в темноте посреди колышущегося клевера, удивившись, что кто-то посмел за ним пойти.
— Мег? — тоже негромко, но приветливо отозвался он и подождал, пока я его нагоню.
Я уже давно хотела задать ему множество вопросов, но не осмеливалась. Десятки раз я мысленно беседовала с ним — о человеке в сторожке, о ереси, о политике, о кардинале Уолси, о короле и его влюбленностях, а также — откровенно — о Джоне. Мы не взялись за руки, но в свете звезд, отгоняя мошек, пошли рядом, и разговор получился искренним.