— Вы что, всегда так, сплеча рубите? — спросил он.
— А чего мантимонию разводить! Он, как туго пришлось, драпанул отсюда. Или, может, ему медаль за это выдать?
— И однако, действовать топором я вам не советую! Топор вещь хорошая, но грубая и не на всякое дело годится! Не кажется ли вам, что, когда заходит речь о человеке, здесь нужен инструмент потоньше?
— Согласен с вами, Иван Фомич, на все сто процентов! — раздался зычный голос.
Толпа зашевелилась, раскололась пополам, и по освободившемуся проходу двинулся к секретарю обкома Аникей Лузгин.
— Предупредили хоть бы за часок, Иван Фомич, я бы тогда никуда не отлучался, — говорил Аникей Ермолаевич, весь исходя улыбчивой приветливостью. — Для нас это большая радость! Видите — не успел слух пройти, а народ как ветром согнало!
Он сиял защитного цвета картуз, обручем стягивавший его шишкастую голову, и стал торопливо обтирать большим цветастым платком лоб, через который, как рубец, тянулась красноватая отметииа от картуза, и толстый загривок с розовой складкой; по рыхлым, распаренным, как после бани, щекам его катились капельки пота, на угловатой скуле темнело пятно йода — след свежего пореза: видно, второпях брился. Он принарядился в новый темно-синий, военного покроя костюм, в котором всегда выезжал в область, и в ярко начищенные хромовые сапоги с уже заляпанными грязью передками.
— Ох и лиса ты, Аникей! — с тяжелым вздохом протянул Дымшаков. — Кому ты глаза замазываешь? Неделю назад ведь всем говорил, что секретарь обкома к нам пожалует! Да не тот мост чинил — промашку дал!
— Вот посудите сами, Иван Фомич! — разводя в стороны руками и как бы приглашая Пробатова в свидетели, обиженно проговорил Лузгип. — Дохнуть некогда, интересы государства соблюдаю, стараюсь сверх силы, а он меня при всех позорит — и жулик-то я и проходимец!.. Так злобствует против меня, что все из рук валится!
— Ишь заскулила сирота казанская! — тряхнув кудлатой головой, рассмеялся Дымшаков. — Поплачь, может, тебе кто и поверит, примет матерого волка за смирную овечку!
Стоявшие плотной кучкой за спиной председателя двоюродный брат Лузгина Никита Ворожнев, кладовщик Сыроваткин, бухгалтер Шалымов и бригадир Тырцев, словно по сигналу, вдруг разноголосо заорали;
— Да уймите вы его, окаянного!
— Что на него, советских законов, что ли, нету?
Ксения ждала, что секретарь обкома сейчас-то уж наверняка одернет зарвавшегося критикана и дезорганизатора, но Пробатов непонятно медлил. Всем своим поведением он как бы говорил, что запасся достаточным терпением и не намерен никого ни прерывать, ни останавливать — пусть каждый высказывает все, что считает нужным.