Она тронула на его пиджаке болтавшуюся на одной нитке пуговицу, покачала головой.
— Что ж, доглядеть там за тобой, что ль, некому? И жена не хворая, и дочь невеста, а одного мужика не могут обиходить как следует — срамота! А ну давай снимай, я живо приметаю!
— Да брось ты, мама!
— Не спорь, Ванюша! А то ведь нехорошо — ты все время на народе, и на тебе все должно быть в аккурате! Люди всякое примечают, особо у тех, кто на виду стоит. Вот, мол, сам-то нас учит и указует нам, а у самого пуговица еле держится!..
Смеясь и притворно кряхтя, Пробатов спустился вместе с матерью с печки, снял пиджак. Пока он обувался, она принесла из горенки нитку с иголкой, пришила пуговицу и вдруг встрепенулась, засуетилась, подхватила с полу ведерный самовар.
— Раскудахталась я тут с тобой, и прямо из ума вышибло, что покормить тебя сначала надо, а уж потом разговорами заниматься!
— Успеется еще, мама…
— Нет, нет! — Мать уже собирала на стол, и Пробатов дивился молодому проворству ее движений. — А пока я буду возиться, ты бы мне рассказал, что па свете творится… Что про войну-то слыхать — не свалится она на нас? Мне вот вроде и жить-то уже немного осталось, а как подумаю про это, так душа с места сходит…
— Вы же получаете газету, слушаете радио. Столько же и я знаю…
— Ладно притворяться — постыдился бы от матери-то скрывать!
Пробатова всегда забавляло, когда мать пыталась выведать у пего что-то такое, о чем якобы не пишут в газетах, не говорят по радио, но что непременно долями знать ее сын, раз он занимает такую высокую должность, заседает в Верховном Совете, встречается с большими людьми. Такое наивное убеждение жило не только в душе матери. Часто люди, разговаривая с ним, хотели услышать от него что-то особое, известное немногим.
— Если бы случилось что-нибудь серьезное, мать, то народу об, этом сразу бы сказали! А волновать людей без причины не стоит.
— Я тоже, когда досаждают, так говорю всем, — согласилась мать. — Разве, мол, Иван Фомич что утаил бы от матери, если бы на самом деле что было!
— Да, чуть не забыл, мама! Я же тебе подарок из Москвы привез.
Посмеиваясь, Пробатов опустился па колени перед своим дорожным чемоданом, вынул оттуда бумажный сверток, и из рук его скользнул на крашеный пол вишнево-темный, будто охваченный сизоватым инеем, тяжелый шелк.
— Балуешь ты меня, Ванюша, — любуясь красивой материей, сказала мать. — Куда мне, старухе, такое носить! Вот, скажут, вырядилась!
— Ничего, не осудят, поймут. В молодые годы не носила — теперь порадуйся!..
Мать насухо вытерла руки о фартук и тоже присела рядом с ним, перебирая в пальцах играющую бликами материю…