Этот, что на стойке, попросил жалостно:
– Не убивайте, господа налётчики. Я на вас не глядел, зажмурился сразу. А? Сделайте такое снисхождение, не лишайте жизни. Я человек семейный, православной веры. А?
Сало ему лениво:
– Не бось. Дрыгаться не будешь – пожалеем. – А Сеньке сказал. – Интересуешься? Ну сходи, побачь. Чего-то долго они.
Потом колидор был, длинный. По обе стороны двери в ряд. В ближнем конце Авось стоял, в дальнем Небось (или наоборот, Сенька ещё плохо умел братьев различать). Тоже со скрипками.
– Я поглядеть, – сказал Скорик. – Одним глазочком.
– Валяй, гляди, – белозубо улыбнулся Авось (а может, Небось).
Тут одна из дверей стала открываться. Он её ногой захлопнул и как гаркнет:
– Я те вылезу!
Из-за двери заголосили:
– Кто это там фулиганничает? Мне до клозету требуется!
Авось заржал:
– В портки пруди. А шуметь будешь – через дверь пальну.
– Господи снятый, – ахнули за дверью. – Никак налёт. Я ничего, ребята, я тихонечко. И засов скрежетнул.
Авось снова загыгыкал (все-таки это, наверно, Небось был – у того вечно рот до ушей). Показал Сеньке левольвертом на приоткрытую дверь посреди колидора – там, мол.
Скорик подошёл, заглянул внутрь.
Увидал двоих смуглых, узкоглазых, к стульям привязанных. Один был сильно старый, лет пятьдесят, с козлиной бородёнкой, в хороших клетчатых штанах, в шёлковой жилетке с золотой цепкой из кармашка. Надо думать, барышник. Другой молодой, без бороды и усов, в ситцевой рубахе навыпуск – не иначе приказчик.
Князь похаживал между связанными, помахивал кистенём.
Сенька пошире дверь открыл – а где Очко?
Тот чудным делом занимался: пером своим, из трости вынутым (шпага называется) полосовал перину на кровати. От этого из кровати пух летел, перья.
– Фантазии не хватает, – сказал Очко. – Куда же эти друзья степей могли портмоне припрятать?
Князь чихнул – видно, пушинка в нос попала.
– Ладно, Очко, не потей. – Остановился перед приказчиком, взял его левой рукой за волоса. – Сами расскажут. Как, желтомордый, побалакаешь? Или яблочка железного погрызёшь?
И помахал кистенём перед рожей приказчика (никакой не жёлтой, а белой-пребелой, будто мелом присыпанной).
Очко, наоборот, железкой махать перестал, сыпанул на ноготь порошку (марафет, сообразил Сенька) и запрокинул голову. Скорик поморщился – сейчас ещё пуще Князя расчихается, но Очко ничего, только зажмурился, а когда снова глаза открыл, они у него сделались мокрые и блестящие.
Калмык-приказчик облизнул губы, такие же белые, как рожа, и говорит:
– Не знаю я… Бадмай Кектеевич мне не сказывают.
– Так-так, – кивнул Князь. Волоса приказчиковы выпустил, к купчине повернулся. – Что, козья борода? На куски тебя резать или скажешь?