Все ждали приезда отца, хотя об этом старались не говорить. Вечером к дедушке пришел Семен Григорьевич. Он жил на Буховке. Хотя оба знали причину встречи, но разговор о продаже часов долго не начинали. Говорили о погоде, ценах на базаре, о плохом в этом году урожае гречихи и овса, о том, что с самой весны нигде не продают керосин. И только после этого «деревенского ритуала» дедушка достал из нагрудного кармана поддевки часы, погладил их и сказал:
— Не буду тебя больше томить, Григорьевич, никогда бы не расстался с ними, если б не нужда.
Я наблюдал, как Семен Григорьевич пристально следил за ходом секундной стрелки, как несколько раз подносил часы то к левому, то к правому уху и, дождавшись, когда они начнут отбивать вальс «На сопках Маньчжурии», блаженно и глупо улыбался:
— Ну что, дед Михайло, называй цену.
Дедушка достал из кармана пузырек с нюхательным табаком, насыпал его в левую ладонь и, поднеся добрую щепоть к ноздрям, сделал две глубокие затяжки. Я замер в ожидании того, какую цену назначит дедушка. Но тот молча встал, вывел меня из землянки и сказал:
— Принеси-ка, Ванец, хлебушка, квасу да нарви в огороде зеленого луку. Мамане скажи, что у меня Семен Григорьевич. Она все знает.
Вернувшись в землянку, по цепочке, свисающей из нагрудного кармана пиджака Семена Григорьевича, я понял, что часы дедушка продал, и, судя по его довольному лицу, можно было полагать, что цену взял хорошую.
— А вот это, Ванец, тебе на конфеты, рука у тебя легкая.
Семен Григорьевич дал мне гривенник, и я пулей выскочил из землянки.
В лавку за конфетами мы помчались с Мишкой, а когда вернулись, то увидели, что у нашей избы остановилась повозка, с которой спрыгнул рыжебородый мужик с Буховки, недавно купивший у деда хомут и седелку.
— Дед дома? — спросил мужик.
— В землянке, сейчас позову, — ответил Мишка.
Пока брат бегал за дедом, мужик привязал лошадь, бросил ей охапку свежескошенной травы.
На крыльцо вышла бабушка.
— Вася, никак ты? С бородой-то тебя не узнать. Вылитый отец. Ты к кому?
— Доброго здоровья, Татьяна Павловна. Дело у меня к деду Михайлу. Внук ваш побежал за ним.
— Да вон он идет, — бабушка показала рукой в сторону огорода.
После магарыча щеки деда разрумянились, глаза поблескивали от пережитого азарта. Таким я иногда видел его на конном базаре. Увидев на гнедом жеребце свой хомут, седелку и вожжи, дедушка улыбнулся. А когда взгляд его упал на старую обшарпанную дугу, не удержался:
— Ты чего, Василий Кузьмич, лошадь-то срамишь такой дугой и мою упряжь позоришь.
— Затем и приехал, дед Михайло.