Проводив нас в школу, мама достала из подполья уже давно стоявшую там маленькую крынку с топленым маслом и, аккуратно завернув ее в мешочек, пошла на станцию. Что она говорила кассиру, какими словами просила, чтобы он продал билет до Новосибирска на вечерний поезд, я не знаю, но уломать его ей удалось. Этот станционный кассир Дубовик и сейчас стоит перед моими глазами. Округлое румяное лицо, седая щетина волос, которые, казалось, не сгибались даже под его тяжелой бараньей шапкой, глаза с затаенной хитринкой — такие можно встретить лишь у детей, когда те что-то спрятали от матери, а говорить где, хоть умоляй, хоть стращай, никак не хотят. Рада была и бабушка, увидев из окна, что мама возвращается домой без крынки с топленым маслом.
Отец в этот день пришел домой раньше нас. О решении Сережи ехать вечерним поездом в Новосибирск мы с Мишкой уже сообщили ему, зайдя на склад с инструментами.
Расцеловав на прощанье Петю и Толика, которым сказал, что пойдет на недельку в Крещенку поохотиться, Сережа подхватил под руки Зину, подбросил ее к потолку, слегка покружил, наказал слушаться маму и бабушку и опустил на пол. Отец сказал Сереже, что пора идти. Поезд, по его словам, отходил ровно в десять и никогда не опаздывал.
На вокзал Сережу провожали только мы с мамой. Чемодан с новеньким костюмом, ботинками, учебниками и бельем несли с Мишкой не через село, а околицей, чтобы не видели соседи.
Мама пришла домой в половине одиннадцатого. Мы с Мишкой, вернувшиеся со станции час назад, встречали ее у тополей Горбатенького. Тактика тайных проводов старшего брата была соблюдена так, как ее предписала нам мама.
Бабушка встала с коленей перед божницей в горенке только тогда, когда услышала голос мамы и узнала все подробности отъезда внука. Мама рассказала, что проводница вагона, в который сел Сережа, была женщиной доброй и приветливой. Два смятых рубля, протянутые ей мамой, она взяла не сразу, а как-то совестливо, сообщив при этом, что местечко для Сережи у нее есть хорошее, лежачее, в купе для некурящих.
Тяжелыми были для всей семьи эти две недели после отъезда Сережи. Почтальонка Ольга Сучкова, рябая, круглолицая девка, мать которой перед покосом часто приходила к нам и просила отца отбить и поточить косу или насадить колун на топорище, на наши вопросы: «Нет ли нам письмеца?», всякий раз отвечала с какой-то заковыркой, которые в лексиконе почтальонов с годами не только множатся, но порой обретают то шутку, то язвительную насмешку:
— Чернила разводит вам.
На пятый день после проводов Сережи я снова поинтересовался о письме у Ольги, но она с ехидной улыбочкой ответила: