Дин тревожно смотрел на сестру. Он хотел успокоить ее.
– Послушай, – сказал он и положил руку ей на предплечье. – Только не думай, что я тебе не верю, но, может быть, все не так плохо, как ты думаешь. Может быть, есть лучшее объяснение.
– Например?
Он пожал плечами:
– Может, кто-нибудь забрал ребенка? Может, его усыновили? Возможно, после смерти твоей мамы твой отец понял, что не справится с маленьким ребенком, и отдал его?
Он резко замолчал. Осознание ударило его, словно свинцовый шар под ложечку; ведь так он мог сказать и о самом себе. Его сердце трепетало, как мотылек. Дин подрагивающими пальцами полез в карман за сигаретами. Первый приток курева в кровь ненадолго успокоил его нервы. Дин представил отца Лидии. Тот казался ему большим и блестящим, как освежеванный ротвейлер. Дин представил слезящиеся глаза, толстые пальцы и кривой рот. Дин представил отца Лидии безобразным и чокнутым. Таким человеком, который может выбросить младенца на верную смерть; таким человеком, который может убить свою жену, а потом сесть в кресло и наслаждаться жизнью. Иными словами, Дин представил того человека, которого помнила Лидия. Странного, нездорового, отвратительного человека.
А потом Дин подумал, что будет представлять его собственная дочь, вспоминая в грядущем своего отца. Человека, который не смог воспитать ее, потому что она была слишком маленькой, слишком умной и совершенной. Человека, который не мог воспитать ее, потому что он был слишком ничтожным, слишком тупым и жалким. Увидит ли она безобразного человека? Отвратительного человека? Возненавидит ли она его с такой силой, что легко сможет представить, как он бросает детей с балкона?
Дин побледнел от этих мыслей, жадно затянулся два, три, четыре раза, а потом передал окурок Лидии.
Она молча взяла сигарету, и он с интересом посмотрел, как она подносит ее к губам и затягивается. Наблюдая за Лидией, он вдруг увидел ее такой, какой она была когда-то: одиночкой, пьяницей, неприкаянной душой. Он видел, как тают ее черты, и она на глазах превращается в сутулого подростка с верной собакой, который сидит на насыпи заброшенной железной дороги и глушит алкоголем боль своих горьких разочарований. Внезапно Дин почувствовал себя ближе к Лидии, чем к любому другому человеческому существу. Ему захотелось обнять ее и привлечь к себе, но он видел, что она заблудилась в собственных ужасных мыслях. После пары затяжек она со слабой улыбкой протянула ему сигарету, а потом улеглась на спину в высокой траве и скрестила руки на груди.
Он лег вместе с ней, и некоторое время они отдыхали в молчании, глядя на пронзительно-голубое небо думая каждый о своем.